Млею от удовольствия, позволяя ей расстегнуть все до единой пуговицы, и выдаю себя, когда урчу, стоит ее теплым губам коснуться моей груди. Китнисс не дергается и не сбегает, внимательно смотрит на меня, и, мне даже чудится, будто она боится, что я ее прогоню.
– Мне приятно, когда ты делаешь так.
Ее неуверенная улыбка кажется мне самой важной из всех. Ее губы касаются моей ключицы, шеи, добираются до приоткрытых губ. Плавлюсь от ее боязливой нежности, сдерживаю вспыхнувшую страсть, отвечая на поцелуй.
Очень медленно провожу рукой по ее шее, спине вдоль позвоночника, перехватываю инициативу и нависаю над Китнисс сверху. Подмечаю беспокойство, мелькнувшее в родных глазах.
– Все хорошо, Китнисс… – Целую ее подбородок, правую щеку. – Все хорошо…
Она ерзает подо мной, опуская руки по бокам. Оставляю влажные следы на ее плече, стягивая рукав платья ниже.
– Я хочу целовать каждый сантиметр твоего тела, хочу гладить тебя, хочу, чтобы тебе было приятно…
Она сдержанно кивает, хотя напряжение ее тела говорит лучше возможных слов: страх и зародыш желания борются между собой. Скольжу руками по ее плечам, спускаюсь к груди, пробираясь между ложбинками, и поглаживаю живот.
Китнисс прикрыла глаза, сжав в кулаках подол. Рисую пальцами круги на ее теле, шепчу нежные слова. Она дышит тревожно, но не пытается меня остановить. Она такая же тонкая, как тростинка, какой я помню ее с нашего первого раза… С той горько-сладкой ночи… Худенькая и гибкая, только живот стал чуть круглее: улыбаюсь, вспоминая количество выпечки, уплетенной Китнисс в последние недели.
Пробираюсь рукой к ее бедрам, поглаживаю их пальцами, осторожно приподнимая ткань платья. Неожиданно рука Китнисс ложится поверх моей и крепко сжимает, заставляя замереть. Она качает головой: сомнение в глазах сменилось настойчивым страхом, граничащим с паникой.
Укладываюсь рядом, целуя в щеку.
– Я никогда не буду тебя принуждать, Китнисс, – шепчу ей на ухо, проводя пальцем вдоль ее руки вверх к плечу. – Ты мне веришь?
Она сглатывает, старается унять разбежавшееся сердцебиение. Неуверенно кивает, но я принимаю и это. Не тороплю.
В моем собственном теле пожар, но пусть это пламя горит и дальше: зарываюсь лицом в ее распущенные волосы, и Китнисс несмело сплетает наши пальцы. Мы вместе и теперь женаты. Время лечит любые раны, затянется и ее…
***
Китнисс резко отстраняется, выбираясь из моих объятий, и, прижав руку ко рту, бросается прочь из гостиной.
Беспокойно потираю глаза, осматриваясь. В окно льется ласковый свет нового дня, огонь в камине догорел, но дом еще не растерял свое уютное тепло.
Странный, почти булькающий звук, доносящийся с кухни, вызывает у меня тревогу. Следую за Китнисс, обнаруживая ее, склонившейся над раковиной. Ее рвет. Я не чувствую смущения, скорее беспокойство: мы ели одно и то же, но мой желудок не капризничает.
Жду, пока ей станет лучше, подаю полотенце, обмываю раковину.
Китнисс сидит на стуле, обреченно смотря на махровую ткань в руках. Присаживаюсь рядом.
– Ты отравилась?
Она неопределенно пожимает плечами.
– Может, тебе стоит прилечь? Тошнота пройдет, если…
Запинаюсь. Мысли приходят в беспокойное движение, когда я вспоминаю, что Китнисс в последнее время часто, бывало, выскальзывала из комнаты, торопясь в ванную. Я всегда считал, что она моется, списывал все на ее зацикленность на чистоте…
– Китнисс, тебя не первый раз рвет?
Она вскидывает на меня раздраженный взгляд, но все-таки кивает.
Слышу, как громче начинает биться мое сердце, предчувствуя беду. Картинка складывается, как паззл, и я сам не понимаю, почему не замечал этого раньше. Усилившийся аппетит, несвойственная Китнисс плаксивость, резкие перепады настроения и повторяющаяся тошнота. Округлившийся живот.
Прикусываю губы, не решаясь задать главный вопрос. Наша жизнь изменится до неузнаваемости, если ответ окажется утвердительным.
– Китнисс, мне неловко, но я должен спросить…
Она кивает, разрешая, но отходит к окну, открывая форточку: вдыхает свежий воздух, подавляя новый приступ.
– Когда у тебя последний раз были женские дни?
Китнисс резко оборачивается, смиряя меня возмущенным взглядом: ее щеки становятся пунцовыми от стыда, а брови недовольно сходятся на переносице.
– Когда, Китнисс?
Она не отвечает, но отводит взгляд. Я подмечаю, как румянец сменяется болезненной бледностью. Китнисс громко сглатывает, опуская удивленные глаза на свой живот.
– Ты беременна…
Я сам не знаю, вопрос это или утверждение. Китнисс качает головой, с мольбой взирая на меня.
«Нет…»
Я не знаю, что могу сказать, чтобы успокоить ее. У нас будет ребенок. Мальчик или девочка. Его мать – Китнисс, а отец…
Теперь моя очередь начинать молиться.
Отзывы и кнопочка “нравится”?))
Не забываем быть активными))))
========== 09 ==========
Комментарий к 09
включена публичная бета!
заметили ошибку? сообщите мне об этом:)
не бечено
Во мне какая-то странная отстраненность, я будто со стороны смотрю на Китнисс и собственное тело, которое лежит рядом с ней на кровати. Сколько жидкости может выплакать один человек? Моя жена, наверняка, бьет все рекорды: с тех пор, как я догадался об ее интересном положении, она практически не прекращает реветь – дни напролет, часы, мучительно долго и душераздирающе беззвучно. Только ночами, поддавшись усталости, ее сознание отключается, и тогда она только вздрагивает от неприятных снов, но хотя бы не плачет, доводя себя до измождения.
Между нами стена непонимания: все мои слова и утешения разбиваются о невидимую преграду – толстую и прочную, даже если я не могу ее потрогать. Сперва я думал, что Китнисс боится только того, что отцом ребенка окажется кто-то из насильников, но чуть позже пришло понимание истинной причины ее беспокойства: она вообще не готова быть матерью. В ее чреве зреет маленький человечек, а Китнисс только и делает, что оплакивает свою загубленную жизнь.
Именно в тот момент, когда меня осенило, как на самом деле обстоят дела, я и понял, что сам положил несколько кирпичей в кладку стены: мне обидно, что жена не хочет иметь детей. Моих детей. Я корю себя и оправдываю ее, но червячок недовольства продолжает поедать душу с левой стороны: еще немного и доберется до сердца.
Переворачиваюсь на бок, рассматривая бледное даже в полумраке лицо Китнисс: она спит на удивление спокойно, похоже сегодня кошмары не слишком ее донимают. Скольжу взглядом по злосчастному бинту – вечному напоминанию о пережитом – скорее всего, рана под ним уже затянулась, но жена не снимает повязку, страдая сама и попрекая меня.
Хочется протянуть руку и коснуться ее щеки, но мне снова нельзя – мне вновь запрещено нарушать ее уединение. Я скучаю, странно – быть так близко и в тоже время так далеко. Китнисс меня любит. Я люблю ее, но снова между нами пропасть, расходящаяся все дальше – еще немного и преисподняя разверзнется под ногами. Снова.
Я выбираюсь из кровати и иду топить печь: простые домашние дела помогают отвлечься. Сначала дрова: вчера я забыл принести новую партию, так что, натянув куртку, выхожу в морозное утро, топая по серому снегу. В сбитом из досок сарае, приютившемся за домом, с одной стороны стопками до самой крыши выложены поленья, а с другой навалена большая куча угля. Складываю, сколько входит в прихваченное ведро, и несколько рубленых деревяшек прижимаю к груди, фиксируя их рукой. Топаю обратно, вывалив нехитрую поклажу на холодную печь, после чего возвращаюсь в сарай, набирая два ведерка черных углей.
Вычищаю золу, укладываю дрова с бумагой и поджигаю. Пока греется чайник и готовится тесто для пирога, приходит время высыпать в печь уголь. Руки все делают механически, и я использую это, чтобы подумать.
Китнисс нужна моя поддержка, я должен быть ей опорой, как в брачной клятве, которую я произнес перед огнем: «в горе и в счастье»… Ей страшно. Но мне ведь тоже. Только, вероятно, нас пугают разные вещи. Я как-то быстро свыкся с мыслью о том, что кто бы ни оказался отцом ребенка, я буду любить его как своего и заботиться о нем. А Китнисс? Что если для нее малыш станет вечным напоминанием об ужасе, через который она прошла? Какого это видеть в лице своего сына черты насильника, поглумившегося над тобой?