– Ты никому ничего не должна, помнишь? – говорю я. – Делай только то, что сама считаешь возможным.
Китнисс беспокойно дышит, но кивает, после чего отстраняется, протягивая мне сухое полотенце. Я понимаю ее желание, побыть одной, и плетусь в душ: мне не особенно хочется мыться, но ласковые пальцы воды приятно массируют спину, расслабляя напряженные мышцы, и я задерживать здесь подольше, давая возможность Китнисс все взвесить.
Когда я прихожу обратно, свет в спальне уже не горит – только ночная лампа с моей стороны кровати освещает комнату. Китнисс лежит под одеялом, зарывшись так глубоко, что торчит одна голова и настороженно наблюдает за мной.
– Этого всего лишь я, – стараюсь успокоить ее, подходя к кровати, но слова застревают в горле, когда я вижу на стуле небрежно брошенную ночную рубашку. Ту самую, что еще недавно была на Китнисс.
Я сглатываю, неожиданно разволновавшись: жена сейчас совершенно обнаженная под одеялом и… ждет меня?
Кто бы мог подумать, но я чувствую себя растерянным: мне тоже следует снять белье? Надо что-то сказать? Как себя вести, чтобы не напугать Китнисс больше, чем было до этого?
– Я тоже… разденусь, – медленно говорю я. – Если ты… не против…
Глаза жены широко распахнуты, а взгляд беспокойный, но она все-таки кивает. Я помню слова доктора о том, что Китнисс стоит привыкнуть к моему голому виду, но не уверен, что могу так рисковать: обнаженное тело никогда не было особо привлекательным для Китнисс.
Как-то неожиданно мне приходит в голову мысль о том, что меня, кроме прочего, еще и сложно назвать красавцем: Люцифер и сотоварищи не зря ржали в камере – вместо ноги протез, а все остальное… Жена видела меня голым в ту ночь, когда мы… то есть я… ее… насиловал, но вряд ли она тогда разглядывала меня – ей было мерзко и больно, она сама сегодня призналась. С чего бы ей захотеть рассматривать меня сейчас?
И все-таки я не могу простоять возле кровати половину вечности и, подцепив пальцами белье по бокам, стягиваю с себя трусы, оставаясь перед Китнисс в чем мать родила. Она не смотрит: зажмурилась и почти не дышит от страха.
Наверное, это и к лучшему. Забираюсь под одеяло, испытывая явный дискомфорт: мое тело проявляет крайний интерес к тому, что жена лежит рядом на расстоянии вытянутой руки. Обнаженная и желанная. Буквально каждая клеточка моего тела исходит от томления, но я не нарушаю невидимых границ: прикосновение к ее горячей коже сродни сладкому видению – так близко, что жжет пальцы, и так недоступно, что хочется застонать от отчаянья.
***
Дни текут один за другим: простые и домашние, лишенные потрясений или излишних волнений.
Китнисс постепенно свыклась с мыслью о будущем материнстве, стала спокойнее и чаще улыбается, даже подшучивает надо мной. В прошлое воскресенье, например, я приготовил целую гору рогаликов с повидлом, но стоило мне отлучиться на улицу на каких-то полчаса, как, вернувшись, я обнаружил пустой поднос и Китнисс, которая вальяжно откинулась на стуле, облизывая пальцы, перепачканные в повидле.
– Ты все слопала?
Она кивнула, сладко посасывая указательный палец, ее язык, играясь, прошелся по всей длине, отчего я напрочь и думать забыл про выпечку: желание, которое я был вынужден подавлять, вспыхивало при каждом удобном и неудобном случае.
– Ты когда-нибудь лопнешь, – буркнул я, поспешно скрываясь в гостиной: меня не слишком волновали исчезнувшие рогалики, а вот то, что Китнисс заметит мое возбужденное состояние, было неловким.
Оказалось, что жена и не собиралась оставлять меня в покое, она пошла следом: не успел я опомниться, как передо мной на маленьком столике возникла тарелка с приличной порцией выпечки, кружка чая и записка:
«Мы у тебя не настолько прожорливые, решили тебе тоже оставить».
Я не сдержался тогда и впервые за долгое время потянулся к Китнисс за поцелуем: она позволила, обвив мою шею своими руками. Наверное, именно тогда я по-настоящему поверил, что мы справимся, что одеяло, в которое Китнисс неизменно заворачивалась, как в кокон, чтобы я не смог добраться ни до единого открытого сантиметра ее кожи, когда-нибудь окажется лишним.
Пару дней назад почти привычно раздеваясь перед сном, я обнаружил, что Китнисс подсматривает за мной: робко и совершенно смутившись, но все-таки ее взгляд прошелся по моему голому телу, изучая и делая для себя какие-то выводы. Я послушно заснул на своей половине кровати, мечтая почувствовать прикосновение ее рук и ощутить ласковый поцелуй.
Я просыпаюсь посреди ночи, понимая, что обнимаю жену, прижавшись к ее спине, а Китнисс мирно посапывает, очевидно, еще не зная, что между нашими телами нет ничего, что мешало бы мне чувствовать бархатистость ее кожи. Боюсь даже вздохнуть громче, чем до этого, лишь бы не разбудить жену.
Наслаждаюсь неожиданным и сладким мгновением, едва касаясь губами ее открытой шеи. Запах любимого тела дурманит, и внизу живота скручивается тугой, почти болезненный комок вожделения. Китнисс ерзает, потягиваясь, а моя ладонь успевает проскользнуть на ее голый выпуклый из-за беременности живот. Дыхание сбивается, а подушечки пальцев буквально покалывает от желания пробраться чуть выше, накрыв манящую грудь.
Жена не просыпается, и я наглею, начиная целовать ее в плечо, поглаживать живот, пробираясь к желаемому бугорку. То ли стон, то ли глубокий вздох вырывается у Китнисс, и я задерживаю дыхание – сейчас меня поймают и прогонят. Кровь стучит в висках, а снова затихшая жена кажется уже нестерпимо желанной. Чуть приподнимаюсь на локте, нависая над ней сбоку, и прикусываю мочку уха, проводя по самому кончику языком: теперь уже у меня нет сомнений – Китнисс стонет, но продолжает блуждать где-то во снах.
Глажу осмелевшей рукой по ее телу, ладонь накрывает упругую грудь, и я вздрагиваю, когда чувствую, как затвердевает сосок, упирающийся мне в ладошку. Касаюсь тонкой изогнутой шеи и неожиданно понимаю, что тело, лежащее рядом, становится жестким и неподатливым. Облизываю губы, встречаясь с тревожным взглядом грозовых глаз.
Китнисс резко дергается, но я действую инстинктивно, обхватывая ее под грудью и не давая сбежать.
– Тсс… Китнисс, Китнисс, это я. Прости, все нормально, это я… Да?
Ее дыхание, еще минуту назад разбежавшееся в ритме паники, постепенно приходит в норму. Сглотнув, Китнисс осторожно кивает. Я ослабляю хватку, и она разворачивается в моих руках, ложась лицом ко мне. Я не знаю, почему она не сбегает, но благодарен ей за это.
– Ты очень красивая сейчас, – бормочу я, проводя пальцем неровную линию от ее лба к кончику носа, а потом по щеке, медленно пробираясь к губам. – Я хотел бы целовать тебя всю, каждый сантиметр, каждую клеточку твоего тела…
Я плохо вижу в темноте, но уверен, что щеки Китнисс сейчас пылают, однако, она покорно лежит на месте, даже когда я все-таки тянусь к ней, оставляя быстрый поцелуй на губах. Потом еще один, уже более смелый. Проходит не так много времени, когда Китнисс, наконец, расслабляется, принимая мои поцелуи и отдавая свои. Я сперва осторожно, потом чуть увереннее глажу ее тело: одними подушечками пальцев, словно она драгоценность, которую я боюсь повредить.
Ее дыхание учащается, ласковые руки перемещаются на мои плечи, рисуя тайные узоры и распаляя меня все больше. Я тону в океане нахлынувших чувств, растворяясь в частых грудных вздохах, которые дарит мне Китнисс.
Она разрешает непостижимо много: я постепенно сползаю все ниже, оставляя влажные отметины на ее коже, мягкой трепещущей груди, животе, в котором бьется сердце нашего ребенка, и на бедрах, которые гладят мои пальцы, пробираясь к внутренней стороне. Я покрываю любовными ласками ее всю без остатка: каждую клеточку, каждый миллиметр. Плавлюсь от страсти, но стараюсь быть нежным. Пальцы Китнисс тянут меня за волосы, то пытаясь оттолкнуть, а то притягивая ближе. Ее стоны становятся все откровеннее, а тело подрагивает, отдаваясь без остатка: я чувствую, что не противен ей в это время, и даже мысль о том, как важно происходящее для Китнисс, сводит меня с ума.