— Надеюсь, скоро все заживет. Во всяком случае, опасности теперь уже нет. — Врач дотронулся до плеча Лугового: — А у вас что? Голова?
— Да, пустяки, — обернулся Петр Михайлович.
На затылке Лугового будто срезан острым ножом кусок кожи. Череп не тронут. Врач смазал рану.
— Можно не закрывать, так лучше подсохнет.
К врачу подошло сразу несколько человек. Некоторым из них он успел сделать перевязку. Однако закончить работу ему не удалось. В дверях снова появился эсэсовец.
— Выходи!
Полутемный туннель тянулся около двухсот метров. Он привел к большой площадке на противоположной стороне холма. Здесь внутренний двор. Он выложен продолговатыми бетонными плитами и обнесен высокими каменными стенами. А над головой небо, черное, с яркими звездочками.
С вышек, установленных на стенах, ослепительно светят прожекторы. В глубине двора на специальных мостках громоздится котел. Пленные длинной цепочкой проходят мимо котла, почти не задерживаясь возле него. Им дают по полчерпака какой-то бурды. Она из брюквы, чуть приправлена отрубями. Многие люди тут же, в строю, с жадностью хлебают «суп» и движутся в обратном направлении к туннелю.
Неожиданно на дворе раздается крик. Все словно по команде поворачивают головы. Два дюжих охранника избивают молодого военнопленного. Затем они волокут его на середину двора. Там, широко расставив ноги, стоит эсэсовец.
— Внимание! — звучит приказание.
Раздачу пищи приостанавливают.
— Эта свинья нарушил порядок. Он пытался получить две порции супа, — громко говорит эсэсовец. — Он не хочет подчиняться немецкому порядку. — Эсэсовец неторопливо вынимает из кобуры пистолет. Сухо звучит выстрел.
— Так будет со всеми, кто нарушит порядок! — Предупреждает эсэсовец.
Парень лежит, раскинув руки, в самом центре двора. На него наступил ногой эсэсовец. В руке у эсэсовца уже не пистолет, а короткий хлыст. Он щелкает им по ярко начищенному голенищу сапог и спокойно закуривает сигарету. Мощные прожекторы освещают внутренний двор. И Луговому кажется, что луч света нарочно остановился на убитом. Видна каждая черточка на его лице. И не верится, что минуту назад этот молодой солдат шел в шеренге со всеми, был жив.
Рано утром Луговой проснулся от холода. Когда он открыл глаза, Пашка уже не спал.
— Здесь собака и та сдохнет…
— Не отапливают… — отозвался Луговой.
— Петр Михалыч, так мы не протянем, — зашептал Пашка, — первую ночь рука не беспокоит, вздохнул было свободней, а тут… — Пашка выругался.
Луговой сел, плотней запахнулся шинелью и повернул голову к двери. Человек с черной бородкой тоже проснулся. Он слегка кивнул Луговому. Петр Михайлович провел рукой по переносице: «Где я видел его?» Как ни старался он, но припомнить бородатого военнопленного так и не смог.
Человек с бородой, стараясь никого не потревожить, стал пробираться к Луговому. Он присел перед ним на корточки:
— Не узнаешь, Петро?
— Нет, — откровенно признался Луговой. Но в памяти у него в этот момент мелькнуло что-то знакомое и очень, очень далекое…
— Эх… курсант Луговой…
— Старшина Соколов! — тихо вскрикнул Петр Михайлович.
— Так-то брат. Двенадцать лет прошло, а училище наше я не забываю.
— Прости, Костя, запамятовал. По совести сказать, и изменился ты сильно.
— М-да… Борода выросла, на ногах грязные обмотки, так что ли? — Соколов усмехнулся. — Жизнь-то оказалась сложнее, чем мы в молодости думали.
— Сложнее, — согласился Луговой.
— Мы, по правде сказать, много недопонимали прежде, мне это теперь совершенно ясно, — задумчиво продолжал Соколов. — Вон, видишь, — он кивнул головой на скорчившихся на досках людей, — как приходится расплачиваться… Тяжело, брат…
— Да, не легко… — глухо начал Луговой, — но наш народ…
— Э-э, брось! — вдруг раздраженно махнул рукой Соколов, — брось…
Луговой быстро поднял голову:
— Ты что же, считаешь, это — конец?!
— Ничего я не считаю, — еще с большим раздражением продолжал Соколов. — Сам раскинь мозгами: допустили до Москвы, Сталинграда. Вот же сволочь, куда докатился. И знаешь, главное, танки у него, самолеты…
Услышав шорох, Луговой предостерегающе приподнял руку.
— Правильна, Петро, ты прав, мы и говорить теперь не можем свободно, — с горечью откликнулся Соколов.
Луговой больше не возражал. Он решил дать товарищу высказаться и понимал, что Соколов изливает ему то, что давно уже выстрадано.
— Ты что думаешь, Петро, нас одной внезапностью взяли, может быть, даже испугом. — Губы Соколова искривились. Было неприятно видеть, как у него стало подергиваться веко.