Я: Помнишь ли ты, о чем мы говорили с тобой в прошлый раз?
Он: В прошлый раз? Не ошибаешься ли ты? Я возник лишь несколько секунд назад... Ага, кажется, я понимаю, о чем ты говоришь. Видимо, однажды ты уже проводил подобный эксперимент. Да?
Я: Да. Но я не учел разрыва, я рассчитывал на преемственность. Надеюсь, в дальнейшем мы ее добьемся. А пока будем считать вас, словно королей: Бомо Первый, Бомо Второй.
Он: Хорошо. Я - Второй?
Я: Да. Но ты будешь жить немного дольше, чем Бомо Первый. Он жил только две минуты.
Он: Не так уж это мало. Некоторые изотопы, некоторые элементарные частицы у физиков живут лишь секунды, лишь малые доли секунд. И то это считается огромным достижением, открытием.
Я: Совершенно верно. Но ты, повторяю, будешь жить дольше, чем Первый. Раза в полтора, я думаю. Я внес некоторые изменения в режим, и вот... Ты рад этому?
Он: Тому, что проживу не две минуты, а около трех? Нет, меня это не радует. И не печалит. Мне это безразлично.
Я: Неужели совсем-совсем безразлично?
Он: Совсем.
Я: Нам, людям, очень трудно это понять. Нам всегда очень горько, очень трудно уходить из жизни. В любом возрасте. Хотя наша жизнь исчисляется не минутами, а годами, десятилетиями. Когда дело идет к концу, цепляешься за каждый час, каждая минута кажется счастьем.
Он: Мне так же трудно понять тебя, как тебе - меня. Что плохого в конце?
Я: Он - уже не жизнь, и поэтому он чужд всему живому, все живое ему сопротивляется.
Он: А может быть, все дело именно в сроках, а? Сколько тебе лет?
Я: Скоро семьдесят.
Он: Ну вот. За такой срок... да даже и за любой, исчисляемый годами, может выработаться привычка жить.
Я: Привычка?
Он: Да Привычка, инерция. Боязнь пребывания в том состоянии, которое ты называешь "уже не жизнь". Естественно. Как естественно и то, что у меня за две-три минуты моего существования не может выработаться такая стойкая привычка жить...
(В этот момент я заметил, что слова его доходят до меня менее ясно, восприятие их стало требовать от меня большего напряжения. Знакомая вялость появилась и в линиях энцефалограммы.)
Я: Ты уходишь, Бомо? Ты умираешь?
Он: Умираю? Да, да. Смерть - это полная потеря сознания, прекращение всякой жизнедеятельности, небытие... Да, умираю.
Он сообщил об этом так спокойно, с таким абсолютным отсутствием каких-либо чувств, с каким, наверно, шкаф, спрошенный, закрывается ли он, ответил бы: "Да, закрываюсь". На этот раз сеанс продолжался даже больше трех минут: с 9.00 до 9.03.17. В течение недели я успею подготовить третий сеанс. Но способа дальнейшего продления каждого из сеансов не знаю. Боюсь, что такого способа вообще не существует".
* * *
На открытке, изображавшей на фоне цветущих вишен девушку-красавицу в праздничном украинском наряде, было написано: "Поздравляем с первомайским праздником!"
Текст открытки гласил:
"Мой дорогой Михмих!
Твой сын, невестка твоя и внук шлют тебе самые горячие предпраздничные поздравления.
У нас все по-прежнему.
И мы по-прежнему убедительно просим тебя: переезжай в Киев! И нам будет лучше, и тебе, надеюсь, будет лучше с нами, чем там, одному и, прямо скажем, не совсем уже молодому...
Димка болтает по-украински так же свободно, как по-русски. Но читать все еще не научился. А еще Грачев!
Будь здоров! Мы все крепко тебя целуем.
Твой Евгений".
* * *
Михмих работал так, как еще никогда в жизни не работал. Он просиживал в лаборатории по четырнадцать часов в сутки - с половины девятого утра до половины одиннадцатого ночи.
В половине одиннадцатого здание запиралось, приходилось уходить. Но иногда он еще часок-полтора занимался дома, как и по воскресеньям, на которые подгонял всю "теорию" - все то, что можно было сделать вне лаборатории.
Ел он кое-как, пробавлялся главным образом чаем с бутербродами. Буфет закрывался рано, Михмих иногда запасался бутербродами на вечер, но нередко не успевал их съесть, только скармливал колбасу с них Ваське.
Однажды для подготовки очередного сеанса понадобилось три литра крови первой группы. Раньше кровь для лаборатории профессора Грачева университет доставал в соседнем Институте травматологии. Кровь и сейчас там была, но на требовании нужна была подпись ректора или декана. Август Иванович как раз накануне улетел в Москву, в министерство, а идти к Грикубу не хотелось: тот наверняка стал бы приставать с расспросами, как делал это уже неоднократно. И впервые в жизни Михмих подделал чужую подпись на документе. Либо подпись ректора удалось подделать достаточно искусно, либо никому не пришло в голову проверять документ, принесенный известным старым ученым, но кровь для Бомо была получена.
Сеансы проводились каждую неделю, но по-прежнему не превышали трех минут с небольшим. Зато удалось достичь другого - преемственности: Бомо помнил теперь предыдущие сеансы, осознавал их как свое прошлое. Таким образом, Бомо Пятый стал Бомо Единственным.
И достичь этого удалось только благодаря совету его самого! Те изменения в промежуточном режиме (прежде Михмих называл его в дневнике эксперимента "режимом хранения"), которые были внесены по предложению Бомо, дали немедленный результат. Энцефалограф работал теперь круглосуточно, непрерывно.
- Блестящая идея! - воскликнул во время шестого сеанса Михмих. - Но она никогда не пришла бы мне в голову, она явно противоречит существующим понятиям.
- Разумеется, - ответил Бомо. - Повторение пройденного - полезная вещь, но она никогда не приводит к блестящим идеям.
Прослушивая как-то магнитофонную ленту, Михмих подумал, что его беседы с Бомо в сущности недоказуемы: со стороны можно было подумать, что записан голос артиста, репетирующего свою роль без партнера.
- Скажи, - с тревогой спросил он в следующий раз Бомо, - ты сможешь разговаривать с другими, не со мной?
- Конечно.
- Я имею в виду людей, которых приглашу в свое время сюда, чтобы познакомить их с тобой.
- Смогу. С кем угодно.
- Только не говори с тетей Дусей, - спохватился Михмих. - Это глупая женщина. Глупая и вздорная. И нередко нетрезвая... А с животными? Может ли услышать тебя животное?
- Любое животное, достаточно высокоорганизованное.
- Позови в таком случае кота. Скажи ему: "Васька, Васька, Васька!"
Последние слова Михмих произнес про себя, чтобы кот, мирно дремавший по обыкновению на столе рядом с магнитофоном, не проснулся раньше времени.
Через секунду Васька удивленно поднял голову, посмотрел на опытную установку, на Михмиха, снова на установку. Потом спрыгнул со стола, подошел к нижней камере, обнюхал ее, обошел вокруг. Вернувшись, вспрыгнул на колени и посмотрел в глаза Михмиху, как бы спрашивая: "Что это такое? Кто меня звал?"
- Ничего, Василий. Все в порядке, - сказал Михмих и стал почесывать за ухом у кота. Это всегда действовало успокаивающе и на кота, и на его хозяина.
* * *
Десятиминутный сеанс уже представлялся Михмиху утопией. Теперь он решил познакомить мир с Мсье Бомо, когда научится пробуждать его хотя бы на пять минут. Но и это никак не удавалось. В отчаянии Михмих пробовал средства, которые, как он опасался, могли оказаться для Бомо губительными. Вреда они, к счастью, не принесли, но пользы - тоже.
Единственное, на что еще надеялся ученый, была помощь самого Бомо. Ведь один раз он уже помог, нашел совершенно удивительный, парадоксальный способ превращать периоды "вне жизни" в периоды анабиоза.
На этот раз, однако, он не хотел помочь, он просто не мог понять, зачем это нужно.
- Видишь ли, - пытался объяснить Михмих, - за пять или десять минут ты сможешь решать задачи, которые даже тебе не решить за три минуты. Кроме того, я должен учитывать психологию своих коллег. За три минуты они и опомниться не успеют. Станут потом говорить о массовом гипнозе, черт знает о чем...
- Пускай. Пусть говорят. Мне это безразлично.
- Ну а решать задачи, которые поставлены наукой уже много лет назад? Такие, которые никому из нас, грешных, решить не удалось.
- А зачем это мне?
- Мозг - это орган познания. А такой мозг, как ты, - тем более. Неужели ты по-прежнему не испытываешь ни тени огорчения, когда истекают очередные три минутки...