– Ну что же, я очень рад, что вы поняли шутку, – говорю я, прежде чем повесить трубку. – Я обязательно передам ему это. Спасибо, милая Берта!
– Что за молодчина твоя Берта, – добавляю я возвращая верещалку на место. – Она просила передать тебе, что прощает и встретит тебя как короля.
Я снова снимаю трубку и прошу телефонистку просветить меня по поводу стоимости невинной шалости Берю. Делаю это из чистого любопытства – ведь не могу же я унизить нашу гостеприимную хозйку тем, что еЕ гости сами станут оплачивать переговоры. Малышка из П.Т.Т.24 вносит ясность, я перевожу эту сумму во франки и невольно присвистываю.
– Что, дороговато? – беспокоится Толстяк.
– Один миллион восемьдесят пять тысяч старых франков, – говоря я. – Вечеринка начинает дорого обходиться нашей дорогой хозяйке.
– Тем лучше, – бурчит Толстяк – Что, если мы смоемся отсюда?
– Подожди, мне нужно показать конверт старому профессору.
– Почему ты не попросил прочитать его раньше?
– Маленькая хитрость, я хотел, чтобы он сделал это под кайфом.
Мы окончательно возвращаемся в зал, где события начинают принимать более пристойный оборот.
Барбара заявляет, что довольно хлестать виски, и пробил час шампанского.
– Ойахи! Ойахи! – радостно вопит профессор, который пьян, как ханыта Жан. Он фамильярно хватает меня за руку.
– Франция прекрасна! – изливает он мне свою душу.
Затем закрывает глаза и декламирует:
– Граффити ништяки окаки, как говорится в одной нашей пословице. Правда, поразительно, мой дорогой?
– Сногсшибательно, – подтверждаю я. – Как удар молнии. Кстати, о ваших пословицах, дорогой профессор. Что вы думаете по поводу вот этой штуки?
И ваш Сан-Антонио распахивает свой лопатник, достает оттуда конверт и протягивает его Ямамототвердолобо.
– А! Это та самая штучка, о которой ты говорил мне сегодня утром? – бормочет Рульт – Представьте себе, профессор, что...
Он не успевает закончить фразу. Гладя на конверт, ученый зеленеет, что довольно редко происходит с японцами, так как такое изменение цвета является прерогативой китайцев. Он бросает его точно так же, как это сделал утром книготорговец и трижды выкрикивает слово, напоминающее вопль ушастого тюленя, которому прищемили хвост дверцей самосвала. Мы остолбеваем от удивления. Даже филиппинский тенор резко замолкает. Папаша Хилджон распахивает свои пьяные сонные брызги, а Барбара стряхивает ладонь Рульта со своей задней сцены.
– Видите, – шепчу я, – начинается... Я наклоняюсь, чтобы поднять конверт, но в тот миг, когда я дотрагиваюсь до него, Ямамототвердолобо хватает серебренный канделябр и, повторяя свой вопль, наносит ужасный удар по моей руке.
Наступает мой черед брать передышку. Эта старая морщинистая задница, наверное, сломала мне с полдесятка пальцев на правой руке. Профессор снова поднимает канделябр и собирается двинуть им меня по кубышке. Но мой дружище Берю уберегает меня от трещины кумпола, своевременно метнув свой бокал с шампанским в гнусную рожу старой макаки. Папаша-желтоморд роняет свой канделябр и прямиком бежит к открытому окну, из которого сигает головой в городской асфальт, прежде чем у нас успевает сработать хоть одна мозговая клетка, чтобы помешать ему сделать это. Барбара кусает себе локти. Папаша Хилджон, незадолго до того распахнувший свои шкеты, спрашивает с любопытством в голосе:
– Эй, Барбара, my dear!25 Мы на каком этаже?
– На седьмом, – уточняет Рульт.
– О.К., thank you, – вздыхает Хилджон, засыпая, – Poor old beans26
Продолжая потирать свою ноющую руку, я подхожу к окну. Там внизу, в самом низу улицы, зеваки окружают расплющенное тело. Nmh задирают головы вверх...
– Сейчас примчатся легавые – говорит Толстяк. – Ты не думаешь, что нам лучше смотаться отсюда?
Это он хорошо заметил, и я полностью одобряю его осторожность. Опыта ему не занимать, он знает, что «береженого Бог бережет», ну, а Бог надежнее японской полиции. Я отвожу Рульта в сторонку:
– Очень жаль, старина. Но мне бы не хотелось иметь дело с японскими собратьями. Попытайтесь сами уладить это дело.
– Можете положиться на меня. Смывайтесь через черный ход! Он идет, чтобы поднять конверт. Инцидент действует на всех отрезвляюще. Нас слеганца мутит, а котелки вибрируют от напряжения.
– Можете доверить мне его, – говорит Рульт, помахивая конвертом. – Это штука действует, как динамит. Я свяжусь с французскими учеными, может быть, они...
– О кей. Но будьте осторожны с ним. Завтра созвонимся, идет?
– Идет!
Толстяк уже приподнял подол своего кимоно и порхает к выходу, как звезда балета, сорвавшая восторженные аплодисменты публики.
Мы мылимся через четыре ступеньки вниз по служебной лестнице и, очутившись на улице, замечаем; что на миг опередили машину, нашпигованную легавыми. Пусть разбираются без нас. Ну а мы, решив воспользоваться вечерней прохладой для того, чтобы освежить и проветрить мозги, пешком возвращаемся в свою гостиницу.
– Это, в натуре, что-то невероятное! – восклицает Бе-Рхю-Рье. – За всю свою собачью жизнь легавого не встречал ничего подобного! Никогда!
С опущенными под бременем постоянной загадки плечами и зеленым огнедышащим драконом на кимоно. Толстяк здорово смахивает со спины на мешок взрывчатки, мирно бороздящий многолюдные улицы вечернего Токио.
Глава 8
Ну и ну, – вздыхает Толстяк, благополучно миновав вращающуюся дверь нашей гостиницы – смело можно сказать, что на нашу долю выпал насыщенный денек! – Он начинает перечислять:
– Старый книжный червь, который распорол себе брюхо; двое легавых, которым мы расквасили афиши; попойка, во время которой я чуть было не развелся, и, наконец, этот чокнутый бабай, сиганувший в окно после неудачной попытки замочить тебя. С этими япошками не соскучишься!
Мы пожимаем друг другу лапы в коридоре и заныриваем в свои номера. Включив свет, я вздрагиваю: в моей комнатухе все перевернуто вверх дном. Во время моего отсутствия кто-то добросовестно провел шмон. Матрас валяется на полу. Ящики тщательно выпотрошены, также, как и чемодан. Я не успеваю толком рассмотреть царящий в моем номере бардак, как ко мне вламывается негодующий Толстяк в развевающемся кимоно.
– Праздник продолжается! – ревет он. – Зайди-ка взглянуть, что они вычудили в моей избе!27
– Не стоит, – говорю я, – мне достаточно и своей.
Он обводит взглядом мой катаклизм и трясет башкой смертельно уставшего гладиатора.
– Понимаешь, Сан-А, я чувствую, что мы сунули нос не в свое дело, да еще в чужом болоте. Нам нечего ловить в этой стране. Здесь совсем другие люди и, вообще, здесь все не по-людски. У меня уже башка идет кругом!
Я колеблюсь по поводу того, стоит ли мне сообщать об инциденте администрации. Хорошенько подумав, я отказываюсь от этой затеи. Хозяева гостиницы обратятся за помощью в полицию, а мне это вовсе не надо. Мы с проклятиями начинаем наводить порядок.
– Как ты думаешь, что искала у нас та паскудина?
– Наверное, конверт...
– Ты так думаешь?
– Не вижу другой причины.
Толстяк, уперев руки в боки, застывает в центре комнаты.
– Нужно все-таки выяснить, что же нацарапано на этом чертовом конверте, верно?
– Да, надо. Но тот, кто может прочитать адрес, сам охотится за ним. Так что мы попали в порочный круг, приятель.
– Если уж речь зашла о пороках, согласись, Сан-А, что эта Барбара – лакомый кусочек.
– Если проглотить сразу, то да; но его не стоит долго смаковать.
– Ты хочешь сказать, что она не первой свежести?
– И даже не второй. Толстяк. Тебе будет намного лучше со своей кашалотихой. А эта рыжуха похожа на раскаленный паяльник, о который недолго обжечь пальцы.