– Ага, Алишер, значит… Маша писала, что ты им с Амирчоном собираешься внука родить. Аккурат от нее последнее письмо тогда и пришло. Больше не писала.
– Это потому, что папа умер…
– Как – умер? Да ты что? Амирчона уж и в живых нет? Надо же, а я и не знала…
– И мама тоже умерла. Месяц назад.
– Ой, господи… Свят, свят, царствие небесное…
Женщина трижды торопливо перекрестилась, потом глянула на нее в ожидании, будто ждала, что, сообщив свои грустные новости, Диля попрощается и уйдет восвояси. А может, ей очень хотелось, чтобы она ушла. Вздохнув и, видно, преодолев в себе что-то, она быстро отступила на два шага назад, распахнула дверь пошире:
– Заходите… Что ж мы в дверях-то? Я сейчас пойду на стол соберу.
– Да вы не беспокойтесь! Мы к вам ненадолго. Понимаете, нам пока с Алишером совсем идти некуда, но я постараюсь быстро устроиться… – на одном дыхании протараторила Диля, быстро втаскивая в прихожую чемодан.
– Погоди… Так ты не в отпуск, что ли?
– Нет, тетя Таня, не в отпуск. Я насовсем. Но я правда быстро устроюсь, я завтра же пойду…
– Хм. Хм! Ну ладно… Потом поговорим. А сейчас давай-ка мальчонку в горячую ванну засунь, он у тебя трясется весь от холода. Вон, и курточка вся промокла. Не дай бог, заболеет. У нас тут не Душанбе.
– Хорошо. Спасибо.
– А вещи вон в ту комнату отнеси. Там дочка моя раньше жила, теперь замуж вышла, второй раз уже. Представляешь, внука мне подарила на старости лет…
– Да на какой старости? Вы еще и не старая вовсе! Мама тоже еще не старая была.
– Да, жалко мне Машу… Несчастная она, ни в чем ей судьба задаточка не послала, одно только страдание. С Амирчоном-то они как жили? Не обижал он ее? А то в письме всего не напишешь…
– Папа? Нет, не обижал… Что вы! Он очень любил ее!
– То-то и оно, что любил… А ей каково было?
– В каком это смысле? – озадаченно повернулась к ней Диля, держа в руках влажную Алишерову курточку. – Что вы имеете в виду?
– Ладно, потом поговорим. Иди купай мальчонку. Я там полотенце чистое положила.
Пожав плечами и улыбнувшись, Диля закрыла за собой дверь в ванную, пустила на всю мощь воду. Обернувшись к Алишеру, подмигнула ему ободряюще:
– Сейчас согреешься, сынок… Тебе с пеной сделать? Погоди, сейчас…
Пошуровав по полочкам, она пожала плечами, протянула растерянно:
– Ой, а тут и пены никакой нет, и геля для душа тоже нет… Ничего такого нет, пожалуй. Одно мыло. Плоховато, видать, наша тетя Таня живет.
Она вздохнула, огляделась, словно пытаясь утвердиться в своем предположении о хозяйской бедности, которая сразу в глаза и не бросалась по причине глобальной чистоты, доведенной до уровня больничной дезинфекции. Но если внимательно приглядеться… Ванна, например, вычищена до блеска, но и протерта практически до самого чугунного основания – в некоторых местах уже видны, как проплешины, черные островки. Кафель беленький, от времени матовый – тоже со времен царя гороха положен, и зеркало в него над ванной вделано, половина потекла блеклой патиной, аккурат в том месте, куда вода из душа попадает. Наверное, лет тридцать – сорок назад это сильно круто было – в кафель над ванной для себя зеркало вставить. Чтобы, значит, принимающая душ молодая хозяйка могла своими формами любоваться. Формы потом с годами расплылись и исчезли, а бедное зеркало, выходит, неприкаянным осталось? Вынуждено отражать то, что отраженным быть вовсе не желает? А полотенце… Аж бросается в глаза яркой белизной! Но кажется, тронь рукой, и рассыплется на ниточки от ветхости. Да уж, совсем, видно, не желанные они тут с Алишером гости, при такой бедности…
Вздохнув, Диля потрогала воду рукой, подтолкнула мальчишку к ванне:
– Давай залазь…
– Мам, ты иди, я сам помоюсь! Я же не маленький!
– Ага. Давай. А я пойду с тетей Таней посижу, сильно у нас разговор интересный начался…
Осторожно пытаясь вытереть руки о ветхое полотенце, она застыла на секунду перед зеркалом, потом вдруг спросила тихо, неожиданно для самой себя:
– Алька… А скажи мне, только честно… Я больше на таджичку похожа или на русскую?
Алишер поднял на нее из ванны мокрое лицо, мотнул головой, отфыркиваясь, проговорил звонко:
– Ты похожа на русскую таджичку, мам!
– Да ну тебя! Так же не бывает!
– А почему?
– Ну… Не бывает, и все!
– Тогда ты будешь первая русская таджичка! Здорово, правда?
– Да уж… Скажешь тоже – здорово… А чего во мне больше? Русского или таджикского?
– Не знаю, мам… Ты такая красивая, что я прямо не знаю, что и сказать!
Выпучив глаза и надув щеки, он с размаху ушел под воду, обдав ее теплыми брызгами. Диля шарахнулась было к двери, но потом снова придвинулась к зеркалу, резко и быстро в него глянула, так, будто пыталась увидеть свое лицо с другой стороны, не привычным собственным глазом, а чужим, равнодушным и беспристрастным. Так, и что этот глаз видит? Только беспристрастно, абсолютно беспристрастно и по-честному! А видит он, во-первых, южную, немного с грязноватым оттенком смуглость. Сразу эта смуглость вперед бросается. Это уже навсегда, наверное, это ничем не выведешь. Но опять же действительно можно на увлечение солярием списать. С большой натяжкой, конечно, но можно. Так что окончательным и отличительным признаком быть не может. Дальше у нас что? А дальше – глаза и брови. Тоже, кстати, в данном случае слияния признаков не наблюдается. Ни в ту, ни в другую сторону. Потому что глаза у нее мамины, русские, ни в какую степь не раскосые, а брови, наоборот, чисто таджикские, вразлет, черные и к переносице сросшиеся. Отцовы брови. Породистые. Никакому выщипыванию не поддающиеся. Она как-то пробовала хотя бы с переносицы черные волоски убрать, но кожа воспротивилась таким сильным раздражением, что до врача дело дошло. С тех пор она к этой процедуре и не возвращалась.