Велосипед улегся на лопухи и крапиву.
Луна осветила нам путь через веранду, и светлый квадратик выделил в темноте лестницу, которая все-таки еще не обвалилась.
Я пробирался следом за Дианой.
— Не хочу я к дону Педро, — голос мой звучал незнакомо.
— Да, да… — отозвалась она, не оглядываясь.
Она поднялась на лестницу, и ступенька тоскливо скрипнула в тишине…
Мне вдруг захотелось, чтобы лестница рухнула, рухнула сейчас же — только бы мне не подниматься наверх…
Проглотил подступивший к горлу ком. Лестница не обвалилась. Я знал, что именно теперь она не обрушится. И я знал, что дона Педро здесь нет.
Я слышал каждый шаг Дианы… Я поставил ногу на первую ступеньку, потом на вторую.
Я стоял на лестнице, которая вела наверх.
— Иди, иди… — соскользнул ко мне ее шепот.
— Иду… — Голос мой взлетел к запертой двери, там Диана искала ключ под ковриком.
Она открыла дверь, и мастерская обозначилась в темноте бледным прямоугольником.
Я поднимался все выше, и лестница была длиной в десять тысяч лет, хотя потом мне казалось, что я поднялся за одну секунду.
Я следовал за ней через просторную комнату, в которой однажды побывал, и круглая луна опять смотрела на меня и смеялась.
Она зажгла свечу. Только одну свечку.
— Не хочу я видеть дона Педро! — сказал я еще раз, но она сказала, что его тут нет. А где же он, глупо спросил я. Нет его здесь, нету, нету, нету.
Я отворял дверь и не смотрел на нее, на Диану. Отворял долго. Потом шел дальше, в другую комнату, шел, покуда не уперся в стену, увешанную акварелями.
Серый зимний день. Снег, снег, белый снег на черной земле. Идут люди. Мальчишки бросаются белыми снежками. И я, я тоже снег в горсти, белый снег. Бездумье. Белый снег в горсти, присесть, залепить в кого-то. Детство. Белый снег, черная земля. Снежинки на ладони тают.
И тут я почувствовал, что мое сердце бьется гулкими толчками. Я совсем позабыл о том, что у меня есть сердце.
В комнате было тихо.
Я обернулся.
Диана лежала в постели. Белая простыня.
Я задул свечку. Растворил окно и впустил в комнату ночные звуки.
Вдали, за вершинами сосен шептало море. Маленький теленок пощипывал травку на светлом лугу. В кустах пиликали на скрипках кузнечики. Стрекозы пересчитывали шишки на соснах. Ночные бабочки дразнили луну. В плечо вцепилась летучая мышь и ультразвуковым голосом рассказывала о своих приключениях…
Время бежало. Словно атомные часы, я ощущал миллионные доли секунды.
И потом зазвенел ее смех серебристым колокольчиком, тихим серебряным колокольчиком.
Досказав одну историю, нетопырь, захлебываясь, принялся тоненько цедить следующую, пока в плечо не вцепился другой нетопырь, прогнал первого и сказал: чего ты, болван, стоишь — иди! Сейчас, сказал я, еще только капельку…
Нетопырь ущипнул меня за ухо, и я пошел.
Я шел через комнату. К стулу, на котором лежало ее платьице салатного цвета.
Чего ты медлишь! — сипел нетопырь. Я снял кеды и джинсы, рубашку. Я был на пляже. Иди же, иди, опять подгонял он и бил меня крылышками по голове, и в комнате не стихал перезвон серебряных колокольчиков.
Я плыл сквозь лунное море и сквозь миллионы водорослей ее глаз. Нетопырь вцепился мне в волосы и шептал: да-да, смелей, смелей. Но я теперь его не слушал, и он улетел, я даже не заметил когда.
Я чувствовал, что мир становится все меньше и меньше.
Я стоял подле нее.
Ее губы были слегка приоткрыты.
Из белого скользнула золотистая рука, как лиана, коснулась моего колена и сказала, чтобы я сел. Я был пугливо-чуток, словно олененок, готовый в любой миг дать стрекача, хоть я и знал, что не побегу никуда.
— Я люблю тебя, — чуть выдохнул я.
— Я знаю. — Она странно так засмеялась и погладила меня по щеке, точно я был ребенок… Из-под простыни взвилась другая лиана, обе они нежно обвились вокруг моей шеи…
— Поцелуй меня, — сказала она.
Я поцеловал ее очень осторожно, но тут ее губы прильнули к моим, обожгли, сбили дыхание… Я почувствовал ее колени, когда она пошевелилась, на лопатках почувствовал ее руки, чувствовал свои ладони под ее плечами, ее шелковистые волосы на моих руках. Нас разделяла тонкая ткань, но тем не менее я ощущал ее всю, когда ее грудь под белой простыней прикасалась к моей…
Мир становился все меньше, мир звезд и планет, мир Магеллана и Колумба. Исчезли континенты и города, остались Саулкрасты, но и они тут же пропали, море испарилось, со стен мастерской исчезли картины, черт посшибал луну и звезды, осталась лишь она, ставшая теперь вселенной, как один-единственный цветок, принадлежащий мне, около которого может виться только пчела-медуница.