— Вид у Эдгара колоссальный, — сказал я.
— Да, — сказала Диана, — он великолепен.
— Он подошел ко мне и сказал: «Ты добрый, Иво». Может быть, завтра он даст мне по роже, так же, как дал ему я, очень, очень жаль, что так получилось, потому что многого я не понимал, а сегодня он мне сказал: «Ты добрый», — и я это никогда в жизни не забуду, что бы там ни было.
Белый луч удерживал Эдгара в своем кругу, и зазвучала мелодия.
Это было вступление.
И вот он запел.
— Можно я возьму твою руку? — спросил я. — Потому что эту песню он поет нам.
Она ничего не сказала, и я держал ее руку крепко-крепко.
Другую положил на серебряный браслет.
— Это песня из американского фильма «Аламо». Фильм у нас не шел, но песню я знаю.
— О чем он поет?
— Знаешь, это грустная песенка, про ожидание и встречу. Про зеленые деревья в июне, про первую любовь. И наверное, про первый поцелуй, но точно сказать не могу, потому что не знаю английский настолько хорошо.
— Почему же ты тогда решил, что это грустная песня?
— Понимаешь, там поется обо всем в прошедшем времени. Про то, что было и прошло. Похоже на вычитанное однажды в «Звайгзне» изречение Октавиана Августа. Говорят, у древних римлян был такой император. Он сказал, что ничто не вечно, кроме грусти по тому, что минуло.
— Будь всегда такой, как сейчас, — неожиданно вырвалось у нее. — Будь таким всегда.
— Это ведь невозможно, — ответил я. — Да я и не хотел бы быть таким. Если бы мне кто сказал, останься таким, каким был до того, как встретил Диану, я постепенно спятил бы с ума.
Вообще я чувствовал, что сегодня почему-то впал в жуткую сентиментальность.
Эдгара музыка преображала. Лицо одухотворенное, взор обращен куда-то к небу. Зеленые джинсы и белоснежная сорочка. Он пел с таким чувством, что, если бы так пел другой, это показалось бы приторным, а у него нет. Он мог петь так и оставаться великолепным. Хоть и пел он о том, что у нас еще… впереди… впереди… И я вдруг понял, что он пел не о том. Потому что… то…
Это была песня про нас.
Наше светлое лето.
Наши июньские зори, белые дни июля, алые закаты августа.
Зеленеющие деревья и море.
Наши томительные предчувствия.
Первые поцелуи.
Наша любовь.
Наши чувства.
Пора откровений.
Моя первая любовь.
Яблони в цвету…
Песни…
Золото солнца…
Это была песня про нас…
Эдгар пел, и убийственно пошло было то, что некоторые в это время поднимали рюмки, пили. Вот когда Фред был бы кстати. Его железные кулаки. Потому что отвратительно, если в такие минуты люди ведут себя как свиньи.
Отзвучали последние слова, отзвенела последняя вибрация струн, сменилась световая партитура, и началась новая песня.
Но Now the green leaves of summer are calling me birth продолжало порхать по залу.
Сегодня я в самом деле был сентиментален. Быть может, виной тому песня? Не знаю.
Небольшой перерыв.
К нашему столику подошел Эдгар. Придвинул свободный стул от соседей.
— Ты хорошо пел, — сказала Диана.
— Да? — спросил Эдгар, застенчиво моргая длинными ресницами.
— Иво сказал, что ты пел для нас.
Он с упреком посмотрел на меня.
— Что говорит о выступлении Толстый Бен? — использовал я маленькую паузу.
— Прошло отлично. Только он сделал вывод, что ему надо скинуть жирок, а то публика… Ну ты же сам понимаешь…
— Да, да, конечно. Но ударник он колоссальный.
— Этого отрицать нельзя. Потом все это поняли.
— Ему надо заняться гимнастикой.
— А я думаю, все на роду написано. Кому быть толстым, кому худым. Мы с тобой можем есть сколько влезет, а толстыми все равно не станем.
— У Иво можно все ребра пересчитать, — засмеялась Диана.
— Конечно, — сказал я, — двенадцать штук.
Эдгар ушел играть.
Публика прослушала концерт и теперь желала танцевать. Всему свое время. Я это понимал. Здесь было не так уж много друзей «Пестрых черепах», которые с удовольствием послушали бы еще песенку или две.
Приперся Харий со своей белобрысой.
Я был вынужден познакомить их с Дианой. Женни меня еще помнила.
Но что за окаянный тип этот Харий. Он поглядывал то на меня, то на Диану и в конце концов пригласил ее танцевать.