Не берусь утверждать, что их суждения ошибочны, так же, как не могу утверждать, что они верны, потому что во всем этом, кроме кино, насчет которого я был с ними согласен, и эстрады, где не согласен, — во всем остальном я смыслил довольно мало. Им не нравились заграничные ансамбли, «где воют и лают», а мне латышская эстрада, за исключением Раймонда Паулса. Его послушать можно. Он хорош. Да, и еще Имант Калнынь.
Но тон, каким они говорили обо всем, заставлял меня чувствовать себя если не дураком, то, во всяком случае, порядочным лопухом, и это меня бесило.
Из всей компании мне понравился один мужчина, ему было за тридцать. Волосы у него доставали до плеч, хотя макушка уже начала плешиветь. Одет он был небрежно, как и полагается художнику, — он был причислен к младшему поколению живописцев. К тому же ради собственного удовольствия он еще пописывал и стихи. Его звали Энтони. Это не было его настоящее имя — так его называли в кругу художников.
Мы с ним оба слушали, но не поддакивали. Сармите, правда, ухитрялась время от времени подкинуть реплику. Энтони мне сказал, что эти разговоры нагоняют на него скуку. Он сюда пришел ради того только, чтобы задаром выпить и закусить. Энтони в этой компании был единственным представителем малюющей братии и считал, что остальные еще должны радоваться тому, что он тут ест и пьет. Если бы можно было прокормиться на одном искусстве, то он и не подумал бы сюда прийти. Наверно, чтобы я не обиделся, он добавил, что обо мне он так не думает, потому что я в эту ораву интеллектуалов, надо полагать, затесался случайно.
Когда разговор снова повернул к живописи, Энтони рассказал историю, случившуюся будто бы с одним его приятелем-художником.
Этот самый приятель решил в течение недели намалевать сколько-то там картинок, да случился у него загул. И настает вечер воскресенья, срок. Но характер у приятеля сильный. Если что наметил, то сделает. С похмелья берет он холст, стелет на пол, намазывает у своего известного места одну половину красной, другую — желтой краской и садится на холст. Получились два пятна. Остальное пространство холста замалевал нежно-голубым тоном, отмылся в ванной и преспокойно завалился спать.
Утром пришли знакомые. Им почему-то больше всего понравилось произведение, созданное накануне вечером. Они долго спорили по поводу замысла, покуда приятель не был вынужден разъяснить им, что к чему, добавив, что его известное место интеллектом превосходит головы его знакомых, коль скоро творение сего низменного места оказалось непостижимым для их возвышенных умов.
Умы были просвещены, и несколько недель подряд к приятелю водили знакомых «ценителей» искусства, а по пути им поясняли, что идут они чуть ли не к гению, и в мастерской в качестве гвоздя программы показывалось упомянутое уже полотно, которому приятель дал название «Яблоки Солнца». Какой только чуши не несли уста этих ценителей! Энтони сам присутствовал при том, как одна досрочно увядшая от богемной жизни барышня высказалась, что видит в картине раскол детей Солнца — праматери цивилизации — на две мировые системы. Другие там видели извечную тему жизни — любовь, причем одно яблоко символизировало мужчину, другое — женщину, стремящихся к слиянию друг с другом. Конечно, добавил Энтони, автор достоин публичного осуждения за то, что решает такую тему столь прозаическими средствами.
Однако похвалы вскружили тому приятелю голову, и он вообразил, что в его нашумевшей мазне действительно «что-то» есть. Он решил заявить ее на выставку. Но разговоры о способе написания картины вышли за пределы мастерской, и, когда приятель, зажав под мышкой «Яблоки Солнца», притопал сдавать свое творение, его вместе с его «яблоками» послали куда подальше.
Мне было смешно, но остальным рассказ Энтони не пришелся по вкусу. Очевидно, он каким-то образом задевал их лучшие чувства. Вынужденные посмеяться, они приговаривали: чего только не бывает на свете!
Опрокинув пару рюмок, я почувствовал себя хорошо, только появилось желание говорить. Я был готов говорить на любую тему и, наверно, намолол бы немало глупостей, но другим захотелось потанцевать, и это спасло меня.
Пока мы с Сармите коловращались в полумраке при свечах, она мне порассказала, что за типы тут собрались. Ничего особенного — две продавщицы из книжного магазина, архитектор, электромонтер, учительница математики, только окончившая Даугавпилсский пединститут, и еще пара служащих.