В последний раз он плакал еще в подростковом возрасте, и теперь собственные слезы казались ему чем-то сюрреалистичным, ненастоящим. Ладонью он коснулся разбитой окровавленной головы Астрид, заходясь скулежом. И это была его награда за все то грандиозное, что он собирался подарить миру? Подарить им двоим. Все должно было закончиться не так.
С каждой секундой Роберт чувствовал в себе безумие все сильнее, и лежавшее на столе мертвое тело Астрид чудилось ему готовым подняться для укора и обвинений. Казалось, сейчас кровь вновь потечет по венам, глаза откроются, а губы изогнутся в эмоции ненависти и презрения…
Трезвость ума начинала подводить его.
В комнате, где запахи молока и вишни смешались в единую ноту, было тихо. Роберт зашел туда, отчетливо вспоминая, как сильно Астрид любила свою мягкую кровать и как долго она могла валяться в ней со своим дневником, словно он был ее самым преданным поверенным.
Пальцы безошибочно выцепили его за хорошо прошитую корочку из-под угла незаправленного одеяла. От страниц пахло густыми, жирно пишущими чернилами. Роберт бездумно открыл дневник в середине.
Некогда владевшая скорописью рука Астрид оставила пару абзацев корявых строк двухмесячной давности.
«Привет, мой дорогой друг!
Сегодня мистер Эндрюс и Александр снова брали у меня анализы. Они говорят, что их стоит брать всякий раз, когда я нахожусь в разных эмоциональных и физических состояниях. Говорят, что так надо. А я и не спорю. Я готова перетерпеть все, лишь бы быть на шаг ближе к поиску лекарства. К тому же мистер Эндрюс так добр ко мне… Он постоянно спрашивает, что я чувствую, когда на мне появляются голубые цветки, пытается разгадать загадку. Я последняя лгунья, раз до сих пор еще не призналась. Дорогой дневник, позволь обратиться к мистеру Эндрюсу через твои терпеливые страницы.
Я люблю вас, мистер Эндрюс. И голубой — цвет моей любви к вам. Я люблю вас за вашу доброту, отходчивость, за подаренное мне чувство защиты и за то, что вы никогда не предадите меня. Но вы никогда не узнаете об этом, потому что я ужасно напугана тем, что испытываю. Мне нечего вам предложить, а если бы и было, то я не знала бы — как. Когда-нибудь я унесу это с собой в могилу, а до тех пор — на моих губах печать безмолвия».
Рука, державшая дневник, опустилась вниз.
Печать безмолвия — метафора, ставшая действительностью во всех своих смыслах, и Роберт принял ее, как эстафету. Он не видел в этом благородства или наказания — лишь необходимость.
Вернувшись в лабораторию, Роберт достал из ящика револьвер и встал над сереющим разбитым телом. Прикосновение к курку было легким, почти любовным, а направленное на собственный висок дуло — прохладным.
Горе наконец пришло к нему. Оно пришло тихо. Даже мягко. Никакого урагана истерик и слез. Бездна нежно затянула его в холодное объятие за секунду до выстрела. И только одна картина застыла перед глазами — Астрид.
Астрид — и бесконечное, бескрайнее, хмурое море.