— А зачем прокладки? — спросил он у рыбака.
— Как зачем? В сапоги кладем, чтобы ноги не потели и не мерзли.
— Голь на выдумки хитра. — Соня водружает на прилавок большую коробку и говорит продавщице: — Вот привезла вам попробовать новый чай от головной боли. Добруша ездил в Марокко, нашел нечто особенное. Поставим, посмотрим, как покупать будут.
— Хорошо будут покупать. Предыдущий разошелся за неделю. К нам со всего города женщины едут за чаем. За всем едут. У нас все есть.
— Спасибо.
— Это вам спасибо. Чудесный магазин, работать с вами одно удовольствие.
Соня благодарно кивает.
— Это Добруше спасибо.
— А как поживает господин Добруша?
— Хорошо поживает. Я еще зайду. Пойду, проведаю Лейбу.
И если что-то в этом мире менялось, то в конторке Лейбы Ароновича все было как прежде. Правда, появился компьютер, покрытый кружевной салфеточкой, да на стене большой портрет Сони — а-ля нэпманша двадцатых годов.
— Здравствуйте, Лейба Аронович, — обнимает она старика. — А это что? Кто это?
Она удивленно разглядывает портрет.
— Это ты, моя девочка. Это ты приподнялась и купила Лейбе компьютер. Раньше Лейба разгадывал кроссворды, а теперь, цыпа моя, я рисую. Я взял фотографию моей мамочки, светлая ей память — святая была женщина. Она пережила петлюровские погромы, репрессии, космополитов — и, заметьте, Сонечка, она не знала ни одного слова матом и говорила очень тихо. Звали ее Эсфирь Марковна — свя…
— Лейба, вы бредите? Чья мама?
— Я отсканировал мамину фотографию и твое, Сонечка, фото с водительских прав. И получился в результате этот необычайной красоты образчик искусства.
— В изобретательности вам не отказать. Ну, а как… дела?
Лейба Аронович деловито засопел:
— Наверное, ты хочешь спросить-таки, сколько денег? И я отвечу тебе, дорогая. Денег много и будет еще больше. Хочешь сейчас или пусть полежат?
— Пусть полежат. У меня сегодня дело государственной важности.
Вот оно и свершилось. Вот она и дождалась. Никто не верил, только она знала наверняка. Так будет. Федор вернется, будет и целовать, и говорить, и обманывать. А она будет верить. Отдаваться и верить. Верить, пока отдается, в то, что все еще возможно. Ночь была бурной, утро поздним. Раскаявшийся изменщик Федя ушел в дуги, а Нонна, завернувшись в махровый халат, расхаживает по комнатам люкса и разглядывает его вещи, брошенные повсюду. Как всегда, Федор разбросал одежду и книги, контейнер для линз и музыкальные диски. Ничего не изменилось. Нонна берет его свитер и нюхает. Годами она помнила его запах, от которого приятно ныло сердце и тепло разливалось по телу.
Вернулся Федя. Бедра обмотаны полотенцем, по груди стекают капли воды.
— Что ты делаешь? — улыбнулся он.
Что она делает? Действительно, что она здесь делает?
— Ничего не чувствую, — отозвалась Нонна.
— Нос заложило?
— Типа того…
Она аккуратно складывает свитер и кладет его на стул. Федор подходит к жене и обнимает.
— Я скучал.
— Да?
— Я твое тело помню так… — он осторожно касается ее щеки. — Под пальцами.
— Да?
— Надо что-то решать.
— Да…
Он прав. Надо что-то решать.
— Да, да, да, — выдыхает ей в шею Федя.
Нонне щекотно и страшно. Еще несколько дней назад судьба Нонны и Миши, и даже Араксии Александровны зависела от того, когда вернется ветреный Федор и вернется ли вообще, а теперь все они, включая возвращенца, ждали ее решения. Теперь ей придется взять ответственность на себя. Нонна отстраняется и садится на диван. Федор задумчиво глядит на нее и констатирует:
— Что-то не так.
Нонна поднимает голову.
— Это вопрос?
— Если хочешь, я спрошу: что-то не так?
— А ты сам как думаешь?
Федор усмехается и садится в кресло напротив Нонны.
— А зачем мне думать? Я про тебя все, все, все знаю. Я тебя чувствую. Даже нет… Ты во мне, ты часть меня. Я же не задумываюсь, когда хочу, например, моргнуть.
— В том-то и дело. В том-то и дело…
— Не веришь?
Нонна разубеждает его:
— Нет, наоборот, верю. Я знаю это. У меня точно так же. Иначе бы я тебя не ждала. Я бы знала, что это бесполезно. Но я знаю тебя и знала, что ты вернешься. Потому что ты тоже во мне. Постоянно. Каждую секунду.
— Так в чем же дело?
— Просто дело в том, что я не знаю, рада я этому или нет.
— Так подумай.
Нонна резко вскидывает голову.
— Когда-то именно за это я тебя любила. За то, что всегда и везде ты оставался независимым. За то, что когда ты очевидно и страшно виноват, каким-то мистическим, каким-то непостижимым образом не ты, а все остальные чувствовали неловкость. Ты же — никогда. Феденька, родной, тебе нечего мне сказать, кроме того, что вот он я, люби меня и жалуй?