— Понятия не имею, — хмыкнул Максим.
— Что мы сегодня делаем?
— Шагаем.
— Куда?
— К “Православным геям”.
— Это еще зачем? — удивилась Карина.
— Так надо. Вот увидишь. Ты знаешь, где у них штаб-квартира, или чего у них там?
— Да знаю, конечно. Я там была. Два раза брала интервью у отца Иннокентия.
— Ну, значит, и в третий раз возьмешь. Бог, как известно, это любит. Он вообще адекватный, этот поп-гомосек?
— Он нормальный, — сурово поправила Карина. — У него жена и двое детей.
— Ничего себе, а чего он к православным геям подался?
— Венчал однополую пару, его за это отлучили, а церковь, где все это было, снесли.
— Вот как… какой же он тогда “отец”, если его отлучили?
— Лучше сам с ним поговори, он тебе много интересного расскажет.
— Ну, тогда пошли.
— Подожди, цветы в воду поставлю.
— Как тебе книжка? Осилила хоть сколько-нибудь? — уже на улице поинтересовался Максим.
— “Питер Пэн”? Я все прочитала за час где-то.
— Хм, быстро ты. Понравилась, что ли, сказочка?
— Это не сказочка. Это иллюстрация к болезни.
— Хе! Поняла теперь!
— Да. Я, кстати, раньше встречала такое выражение — синдром Питера Пэна. Сегодня специально поискала в Яндексе… Вот, я распечатала… — она достала из сумочки листок. — “Синдром Питера Пэна — патологическое нежелание взрослеть. Не болезнь, но в некоторых случаях заканчивается самоубийством…”
Максим отобрал у Карины листок, пробежался глазами.
— Да ерунда это все, Карик. Ага, основные симптомы, бла-бла-бла… “Стремление не замечать проблемы в надежде, что они разрешатся сами по себе… нет настоящих друзей…” — ну, допустим. “Двойственные отношения с матерью — раздражение с чувством вины, порожденным желанием освободиться от ее влияния…” — ну, не совсем. “Эмоции заторможены, реакция неадекватна, нарушение половой роли” — вообще туфта полная. И якобы это распространяется только на мужчин, причем какого-то определенного типа. Те, кто это сочиняет, почему-то не видят, что этому синдрому могут быть подвержены все люди без исключения.
— Почему?
— Да потому, что все были детьми. А в современном мире детство продлевается. Тебе сколько — девятнадцать? Лет сто назад ты бы уже три года как была замужем и детей воспитывала. И выглядела бы не так хорошо: после родов обычно дурнеют. А предохраняться в то время было не очень принято.
— И что? У меня тоже будет семья. И муж, и дети.
— Но признайся: ты с этим не особенно торопишься, а? Тебе же вот это нравится: ходить в юбочке, в туфельках и в чулочках, всех очаровывать, и вообще — делать что хочешь, идти куда хочешь, ни за кого отвечать не надо… Здорово, а?
— Не знаю, почему ты об этом говоришь в таком тоне. По-моему, это нормальное желание — всегда быть красивой.
— Красивой и молодой, да? Хочется законсервировать свою молодость? Ты хочешь быть вечно молодой и беззаботной?
— А кто же не хочет?
— Все хотят, сейчас на этой почве массовое помешательство. Просто эпидемия. Культ юности. Примеров не буду приводить, потому что не хочу говорить банальные вещи.
— Да. Сейчас много всяких уродов развелось, которые пытаются продлить себе детство. — Карина вновь заговорила с американским произношением: — Кидалтс, чайлдфри…
— И еще хикки.
— Who is it?
— Японское слово — хиккикомори. Так называют людей, которые боятся выйти из дома, потому что боятся других людей. Боятся социума, и вообще любого общения, кроме виртуального. Такие люди погрязают в Интернете и в компьютерных игрушках. Вот мой сосед по квартире, Вадим, — типичный хикки. Видела его?
— Этот, что ли — жирный? Видела мельком. Он ужасен.
— Его можно понять. И их всех. Кто-то не хочет стареть и красоту терять. Кто-то не хочет покидать уютный виртуальный мирок. Кому-то просто не нужны взрослые проблемы — семья, дети, карьера и прочий геморрой. Для них для всех остается два пути. Либо молодиться до бесконечности, либо — как Аленка: в окно, вниз головой. Есть и третий путь: сдаться на милость победителя и покорно взрослеть. И знаешь, в чем беда? Иногда бывает так, что момент упущен и взрослеть уже поздно. Что тогда?
Карина не ответила. Она с головой ушла в мысли. Кажется, ей стало грустно.
— Видишь, — хмуро сказал Максим. — Теперь и ты задумалась над этим вопросом.
— Да, — подтвердила она. — Мне тоже часто кажется, что смысла нет вообще нигде и ни в чем. А мне даже поговорить об этом не с кем. Только с мамой, но она все время говорит одно и то же.
— Дай угадаю: “Замуж тебе пора, дочура”?
Максим так удачно сымитировал голос, что они оба рассмеялись.
— Не совсем. Она говорит: мужика б тебе приличного, Карик.
***
“Штаб-квартира” оказалась крошечным домиком на окраине. Справа — двухэтажная кирпичная постройка с огромной вывеской “Баня”, рядом с ней — поваленная набок фанерная будка с полустертой надписью “Пиво, раки”. С другой стороны — водонапорная башня, следом за которой начинались огороженные трухлявыми заборами садовые участки.
На самом домике не было никаких вывесок — чтобы не привлекать лишнего внимания. Хотя внимания к штаб-квартире и так было предостаточно: одна стена домика была полностью исписана плохо замазанной непотребщиной.
За дверью, справа от входа, сидел скромного вида молодой человек с козлиной бородкой и листал брошюрку “Огород во славу Божию”.
— Отец Иннокентий у себя? — спросила девушка.
— Да, — ответил тот и улыбнулся: — Ой, Карина! Вы опять к нам! Глазам не верю! По работе или как?
— По работе, — сухо ответила она.
— Ну, с Богом. Отец Иннокентий у себя в кабинете, он вас примет, если не занят. Боже мой, Карина! Как ты похорошела!
— Спасибо, — бросила она на ходу, не оборачиваясь.
Короткий узкий коридор. Голые стены — никаких религиозно-агитационных плакатов и подобного.
— Ненавижу, когда они комплименты делают… — прошептала девушка на ходу.
— Почему? Вроде бы он это от чистого сердца…
— Да какое тут “от чистого сердца”… Для них женщины — это какие-то мутанты.
“О. Иннокентий”, — гласила табличка, привинченная к белой двери, в которую упирался коридор. Постучав и получив в ответ: “Войдите!”, Максим отворил дверь.
Хозяин кабинета удивил его: был он сравнительно молодым — лет примерно тридцати, хотя и почти лысым. Борода короткая, взгляд хитроватый, ироничный. Разговаривал отец Иннокентий совсем не православно — не окал, не делал нарочито смиренных интонаций.
— Здравствуй, Карина. — Он перестал стучать по клавишам компьютера. — Милости просим. С чем пожаловала?
— Здравствуйте. Это мой коллега, журналист из Москвы. Хочет задать вам несколько вопросов. Ничего, если мы у вас займем немного времени?
— Сделайте милость! — улыбнулся он, посмотрев в глаза Максиму проницательным взглядом.
— Максим Метелкин, — представился тот, усаживаясь на свободный стул. Глянул на экран компьютера — отец Иннокентий что-то писал в “Ворде”.
Еще один стул нашелся и для Карины.
— Для какого издания пишете? — поинтересовался хозяин кабинета.
— “Планета скандалов”. — Это был единственный столичный журнал, который Максим вспомнил навскидку.
— Молодой человек, если вы насчет той истории с венчанием, то она давно уже неактуальна, — отец Иннокентий усмехнулся. — Можете найти в Интернете, там все очень подробно расписано.
— Нет, у меня несколько вопросов общего характера, — Максим положил на стол КПК, поставленный в режим диктофона — рядом с единственной вещью в кабинете, напоминавшей о православии. Это был decision maker — маленькая рулетка со стрелкой, только вместо “Подумай еще раз” или “Действуй” на секторах было написано старославянским шрифтом: “Покайся”, “Ищи и обрящешь”, “Смирись”, “Иди с Богомъ” и все в этом духе.
— Ну, давайте попробуем.
— Вас отлучили от церкви, так?
Отец Иннокентий негромко рассмеялся: