Не-ет, террористы они, террористы отпетые — ужас хотят в душах нормальных людей посеять. С последних устоев сбить…
Вот ярчайший кинорежиссёр, актёр, продюсер, гуманист, меценат, общественный деятель, великий наш современник крайне правильно на кидание в себя отреагировал. Указал охране, кого хватать, а затем в зал спустился да каблуком по башкам безмозглым. Каблуком! (Все каналы, кстати, кадры сии показали — в плане руководства по противодействию.) Потом же в тюрьму радикалов отправил.
И главаря ихнего, твёрдо считаю, зря на свободу вернули. Пускай бы сидел и думал. Именно: думал, а не книжонки строчил. Настрочил ведь столько, сколько нормальный наш человек и за жизнь всю не осилит. А этому на два часа в день — отдельную камеру, стол, тетрадочку. Работай, пожалуйста!.. Вот я когда-то где-то читал, что в тридцатые годы в тюрьмах перед справлением нужды выдавали кусочек бумаги со спичечный коробок, а потом проверяли — использован кусочек этот по назначению или нет. Верно, разумно. И — главное — экономия.
И сейчас, вместо того чтоб разрушительные разные книжонки печатать, лучше бы, например, «7 дней» бесплатно по почтовым ящикам распространяли. Очень полезное периодическое издание — и телепрограмма имеется, и подробности жизни прославленных людей узнаёшь. Вроде Ксении Собчак очаровательной или талантливого такого Верки Сердючки.
В заключение крика души хочу напомнить: мы живём в го-су-дар-стве, и нечего тут устраивать, тем более когда доллар падает, а ВВП так хорошо растёт… Честно признаюсь, я бы, будь на то моя воля, всех этих, кто на так называемую презентацию 21 января заявился, до единого просто увёз бы кое-куда. И, как говаривал литературный герой позапрошлого просвещённого века, «месяца, этак, на три, на четыре!..».
Нет больше сил никаких терпеть.
Январь 2004 г.
Такие ребята лет десять назад были, наверное, в каждом городе. (Может быть, есть и сейчас, но я не встречаю.) Казалось, что их все знали: тусовщики всевозможных мастей, молодые и пожилые интеллектуалы, алкаши у ларьков, старушки на скамейках, коммерсанты и бандиты, работяги с заводов, милиционеры, дворники… И не было особой разницы — заштатный ли это городишко, региональная столица, как Абакан, или мегаполис. Для таких, каким был Ванька Бурковский (называли его обычно — Мышь), любой город — словно много-многоквартирная коммуналка, и все жители-жильцы — соседи, со всеми так или иначе ты знаком, кому-то симпатичен, кому-то нужен. У Мыша было огромное количество приятелей, чуть не с каждым встречным человеком на тротуаре он здоровался.
Ему очень подходило это прозвище — Мышь. Но точнее, наверное, хотя, конечно, и неблагозвучее, было бы — Крыс. Помните мультфильм, где мальчик, играя на дудочке, заводит крыс в реку? Так же и Ванька, напряжённо, с остановившимся взглядом, ссутулившись (а был он высокий, длинный даже), шёл куда-то по жизни. Будто некто вёл его… И имя — Иван — тоже подходило ему. У Петрушевской есть рассказ «Бал последнего человека», герой которого словно списан с Мыша, и зовут его так же — Иван. Большой, умный, пьяный, гибнущий… В нём странно смешались два типа, две крови — еврейская от отца и русская, сибирская — матери.
Лет с тринадцати, говорят, Мышь был в тусовках. Хиппи, потом трэшеров, панков, художников, начитанных бездельников, которые вели на запущенных квартирах многосуточные интеллектуальные разговоры. И как человек тусовки, Мышь занимался очень многим: красил картинки, клеил коллажи, стучал на барабанах в рок-группах, не имея слуха; он писал прикольные рассказики, печатал в газетах статьи на разные темы, выпускал рукописную газетку «Шиз гада»… Конечно, чуть не каждый день напивался, утро начинал с набора колёс, не отказывался раскурить косяк, варил химку…
Прожил он двадцать лет и две недели, но умер совсем стариком. Немощным, полусумасшедшим, обессиленным. Многие определили, что он просто сторчался, а я думаю — устал видеть жизнь, не умея закрывать глаз, обманываться; он не видел на горизонте спасительных миражей, что помогают (заставляют) двигаться дальше, преодолевая день за днём… Он чувствовал в себе громадные силы, но ничего стоящего сделать не мог. Он не хотел и, кажется, страшно боялся переступить черту, которая разделяет подростковость и взрослость. Боялся перерождения, называл это мутацией.