Почему же тогда он всегда мчится назад к Кэрол Эбернати? Страх, вот почему. Страх оказаться в одиночестве. Страх, что каждая девушка в его жизни теперь будет всего лишь связью, а с леденящим душу одиночеством он боялся столкнуться. Запуганный и издерганный такими мыслями, он предпочитал бежать обратно к маленькой любви, которая если и не согревает по-настоящему, то все же не дает окончательно замерзнуть. Грант, наполовину проснувшись, вспомнил о скомканной телеграмме.
Причина, почему Кэрол Эбернати была в Майами Бич, остановившись там у друзей по пути на Ямайку, заключалась в том, что в течение последних двух лет Грант, работая над новой пьесой, решил, что хочет изучить подводное плавание.
Началось с чтения книг Марселя Кусто. Он купил маленький акваланг в местном спортивном магазине и нырнул на глубину тридцать пять — сорок футов в двух мрачных озерах Индианы, ничего не увидел и вернулся домой с серьезным заражением уха, на лечение которого ушло шесть недель.
Индиана не подходила для ныряния. Он купил еще несколько книг. От подводного плавания он перешел к морской биологии, подводной археологии, океанографии, морской геологии. Сидя в своем относительно безопасном, удобном месте в Индианаполисе, штат Индиана, и просматривая газеты, он не доверял трем колоссальным бюрократиям мира, сражающимся друг с другом за моральное превосходство и пугающим друг друга «частичным разрушением», и изучал последнюю границу, открытую для личности, для человека не из общего стада. Он писал пьесу об увядающей четырнадцатилетней любви, о которой его агент, продюсеры и режиссер говорили почти определенно, что она станет потрясающим боевиком, и в которую он пытался вложить серьезное понимание того, что значит жить в его собственное, запуганное, ужасное время, и на что похоже это время, когда президенты и лидеры, парламенты и огромные анонимные бюро и группы, созданные правительствами, не только не могли повлиять на все, происходящее с миром, но даже не могли считаться ответственными за что-либо.
Он пообещал себе, что когда удачно или неудачно закончит пьесу, то немного отдохнет и по-настоящему изучит этот новый мир там, где его и следует изучать: в тропиках. По крайней мере, это станет противоядием от международной политики на целых шесть месяцев или около этого. Это станет противоядием и от Кэрол Эбернати. Он сказал об этом Ханту и Кэрол однажды за ужином в своем доме в Индианаполисе. Такая возможность была, поскольку они обычно ужинали вместе.
Кэрол идея понравилась. Настолько понравилась, что Кэрол немедленно пригласила сама себя и занялась планированием, предложив Ганадо-Бей на Ямайке, поскольку они могли остановиться у графини Эвелин де Блистейн, которая оставалась Эвелин Глотц из Индианаполиса вплоть до момента огромной удачи ее отца в угольной промышленности, которая и позволила выйти замуж за графа Поля. Эту пару все они знали уже несколько лет, а Кэрол и Хант дважды навещали ее в зимнем доме на Ямайке. Она завтра же напишет ей. Пьеса будет закончена через несколько недель, и они смогут уехать до начала настоящей зимы.
Грант слушал и молчал.
Их планы — его и Эбернати, когда Кэрол изложила их, — были таковы: она проведет несколько дней с друзьями в Майами и, оставив там свой «Мерседес», полетит в Ганадо-Бей, где будет у Эвелин де Блистейн, и Грант прилетит туда после встречи с нью-йоркскими продюсерами, туда же прибудет Хант в свой шестинедельный отпуск. Затем, на досуге (что это за хреновина, раздраженно думал Грант, поскольку это была ее фраза), они вдвоем поедут в Кингстон, где он будет брать уроки у европейца-профессионала Жоржа Виллалонги, о котором он читал, и начнет там свою карьеру подводного пловца.
Мысль о нырянии возбуждала Гранта, а вот мысль о пребывании там Кэрол Эбернати — нет. Почему же он не смог сказать ей об этом? Объяснить, что хочет, предпочитает ехать один? Он не мог.
Его любовница первой уехала во Флориду, сев за руль своего маленького «Мерседеса» и отправившись со двора своего дома, стоявшего почти прямо напротив дома, который она нашла для Гранта. Ему нужна была буквально секунда, чтобы поздно вечером прошмыгнуть через улицу, когда Хант уже спал; но сколько бы он там ни был, он всегда возвращался к себе перед рассветом. Гранту всегда нравилось вставать на заре. Думая об этом, он с Хантом стоял у нее во дворе, когда она отъезжала, помахивая рукой. Когда машина тронулась, она послала ему тайный нежный, влюбленный взгляд, зажегший ее темно-коричневые глаза и подчеркнувший, как заметил Грант, обидчивые складки на щеках, которые закрепились за последние шесть или восемь лет. Она чувствовала, что он ее не любит, и она старела. Потом он снова перешел через улицу и провел с карандашом в руках пять дней за перепечатанной рукописью новой пьесы, добавляя и выбрасывая по слову то там, то здесь, с удовольствием перечитывая еще раз законченную работу, которую, как он не раз думал в отчаянии до сих пор, он никогда не закончит. Всегда возникало печальное чувство, когда пьеса завершена и ее надо отдавать публике. Она перестает принадлежать тебе, она теряется. Затем он собрал чемодан, последний раз напился с Хантом и поехал на вокзал, охваченный диким желанием послать к черту Индианаполис, помчаться в Нью-Йорк и быстро улечься в постель, мечтая еще разок пожить для себя, что и означало — улечься в постель.