Совместный ужин в ресторане был катастрофой. Еще одной катастрофой. Но за ним последовало еще худшее. За ужином Лаки, наконец, взорвалась. За ужином много говорили о Севере и Юге. И все было не так уж плохо. Грант сам жил на Юге, хотя это было до войны, по крови он был наполовину южанином, из Индианы, и у него два двоюродных дядюшки были похоронены в Геттисберге. Он всегда этим гордился, и техасский акцент — любой южный акцент — не раздражал его. Напротив, даже нравился. Впрочем, он любил слушать речь с любым акцентом. Но когда Гарри (как выяснилось, муж Луизы; жену Берта звали Бетти-Лу) счел, что его обслуживают недостаточно быстро, и заорал: «Эй, бой! Эй, нигга! Чиво я жду так дольго? Я голодъен!» — то даже Грант смутился. Грины же абсолютно не смутились. Официант подошел и поклонился. Но Лаки не просто смутилась.
— Вы не могли бы говорить «негр», — резко сказала она. — Или, скажем, цветной? А еще лучше — официант?
— Какого чьерта? — сказал Гарри. — Ну, а есльи я буду говорить «нигра»…
— Не нигра, а негр, — резко оборвала Лаки.
— Я так и говорью, — сказал Гарри. — Но какого черта? Нигра, нигга, всье равно, радьи Бога!
— Гарри, не поминай Бога, — велела его жена Луиза.
— Да, льюбимая, — не передыхая, сказал Гарри и продолжал, — нигга есть нигга, миссис Грьант. Он всьегда будьет черным. Бить черным значить бить ниггой.
— Я не стану сидеть и есть с такими людьми, — заявила Лаки и встала.
— Сядь, ради бога, — сказал Грант. Пьяная злость на нее уже овладела им. (Джим Гройнтон!)
Положение спасла леди Сьюзен.
— Ой, ладно, милочка. Сьядьте. Ешьте, ми все льюбьим наших ниггов, нигров. Ми льюбим Грьинов, а Грьины льюбят нас. Всье в порьядке. Война оконьчена. Я просто шучью над етим. Скажем, кто ви? Куча нью-йоркских евреев?
— Да, — сказала Лаки. — И, пожалуйста, не забывайте, что с нами раввин! — Она показала на Бена. Это произвело впечатление на техасцев. Да это и не очень далеко от истины, хихикнул про себя Грант, припомнив учебу Бена на раввина. Только где, черт подери, шлялся этот несчастный раввин, когда он нужен был в Кингстоне? (Джим Гройнтон!)
Ужин возобновился, но нервозность сохранилась. Лаки была нью-йоркской радикальной либералкой, если вообще кем-то была, и она наглухо замолчала. Но Грант не понимал прежде всего Гринов. Они же должны были ненавидеть этих людей до мозга костей, и если принимали это, то только потому, что нуждались в их деньгах, он мог только так это понимать, и тогда черт с ними. Позднее и эта теория рухнула, или наполовину рухнула. Позднее, когда началось «великое состязание» по прыжкам в воду.
Но до этого прошло много времени. Большую часть он не помнил. К тому времени он очень напился. Как и все остальные. Когда они шли из ресторана, Лаки отвела в сторону его, Бена и Ирму и предложила исчезнуть и лечь спать.
— Я ни минуты больше не могу быть с этими людьми, с этими пьяницами! — заявила она.
— Согласен, — сказал Бен со своим среднезападным акцентом. — Мы бы с Ирмой с удовольствием придавили бы подушку. — Он был подавлен. Они уже посмотрели комнаты в рахитичном отеле и прихватили с собой нужные для туалета вещи. Им оставалось исчезнуть и воспользоваться ключами.
— Ну, нет! — неожиданно взорвался Грант. Он был в ярости. (Джим Гройнтон!) — Я хочью выпьить, — сказал он с наилучшим южным акцентом. — У нас там дрьюзья, и дружищье Бонхэм. Вы, ребята, как хотите.
Он не помнил, когда они ушли. Кажется, до этого они еще немного поспорили, особенно Лаки. Он врезался, буквально врезался в Бонхэма по пути на пристань. Он не помнил, как туда попал.
— Все пошли спать, — сказал он. Странно, но голова у него сейчас была, как стеклышко.
— И Кэти тоже, — уклончиво сказал Бонхэм. За катастрофическим ужином он произнес только пару слов, предотвращая ссоры. Миротворец весом в триста двадцать фунтов.