Его побили.
Но заняло это ужасно много времени. Грант намеревался продлить это, как можно дольше. И он намеревался нанести Орлоффски как можно больше увечий. Боксер из Орлоффски был никудышный. Он, как настоящий сосунок, пропускал резкие удары слева, которые проводил Грант. И он разбил ему обе брови и щеку. Орлоффски, как сосунок, пропускал удары в живот и в область сердца, левой и правой в комбинации. Когда он пытался захватить Гранта, чтобы сила и вес сделали того еще более беззащитным, Грант проводил серию хуков и отступал или бил прямо, останавливая его, а сам отпрыгивал. Пару раз Орлоффски пытался лягнуть его или ударить коленом в пах, но он легко уходил, Орлоффски прекратил эти попытки. После первого мощного удара в основание челюсти он знал, что не сумеет его отключить, но он хорошо использовал правую, чтоб увеличить порез под левым глазом поляка. Он ощущал, что ребрам и животу Орлоффски тоже досталось.
Но так не могло длиться вечно. Все равно что бить тяжелую боксерскую грушу. Или лупить по туше на бойне. И звук такой же. И ничто его не остановило. Все это время Бонхэм сидел на ящике виски и хладнокровно наблюдал, попивая из бутылки, которую Орлоффски уже достал из ящика, взломав его ломиком. Ноги у Гранта работали прекрасно, дыхание не сбивалось. В какую-то секунду ему показалось, что все это может длиться вечно, просто длиться и длиться вот так, как сейчас. На несколько секунд он почти поверил в это. Но его еще пока не ударили. Ни разу. А так, конечно, не могло продолжаться до бесконечности.
И наконец-то злобный поляк достал. Это был короткий удар правой с близкого расстояния, от которого Грант не успел ни отклониться, ни парировать левой, а когда удар прошел, то ощущение было, будто голову оторвало. Удар пришелся прямо в нос и сломал его (он услышал хруст в голове, какой-то замедленный хруст), ощущение было такое, будто все лицо продавили через голову до того места, где череп соединялся с позвоночником. Он, шатаясь, отошел на несколько шагов назад и, ослепленный, сел на мокрый песок. Только сейчас он обрел зрение. Орлоффски тоже отступил на пару шагов, будто удивился, удивился тому, что он достал. Затем Орлоффски, ухмыляясь, пошел вперед.
Грант с трудом встал получить удары. Избиения он более или менее ждал с самого начала, с того момента, когда так свирепо оскорблял поляка, что драка становилась неизбежной. Кровь из носа заливала губы и челюсть и капала на грудь. Но он предпочитал выстоять на ногах как можно дольше. Сейчас он плохо видел, но надеялся все-таки разок-другой-третий хорошенько врезать по пузу и сердцу. И оставался старый трюк — сморкаться кровью, чтобы смутить противника. Ах, Лаки, печально подумал он, видела бы ты сейчас своего мужа-героя!
Неожиданно перед ним что-то возникло, что-то широкое, крайне широкое. Через секунду он сообразил, что это спина Бонхэма. Ф-фу! — не стесняясь подумал он. Слава богу!
— Хватит, — услышал он голос Бонхэма. — Иди и сядь. Выпей. Отдохни. Ты заслужил это, Мо. — Последнее ироническое замечание позабавило Гранта.
— Этот засранец обвинил меня в краже камеры, — прорычал Орлоффски.
— Я и сейчас говорю, что ты ее украл, — странным низким голосом сказал Грант и не узнал своего голоса.
— Ты больше ничего не будешь делать, — сказал Бонхэм. — Хватит. Иди и сядь. Если не хочешь подраться и со мной.
Орлоффски не ответил, а через секунду пошел к бутылке и сел с ней на взломанный ящик.
— Ну, он собирается меня бить или нет? — странным новым голосом спросил Грант. — Потому что, если нет, я бы хотел сесть.
— Он не собирается тебя бить, — ответил Бонхэм. — Сядь. Держи, — добавил он и протянул носовой платок.
Он использовал все четыре платка, сидя на ящике. Он всегда сам носил два платка, потому что сильно потел, и это его смущало. Оказалось, что и у Бонхэма два платка. Он отказался принять пятый платок у Орлоффски, который Бонхэм почти потребовал у него. И пока он старался четырьмя платками остановить кровотечение, Бонхэм и Орлоффски снова начали спорить о том, что же делать с виски. Бонхэм колебался. И все никак не мог решить.