— А-а! Какого хрена, мерзавец! — сказал Грант. — Не забывай, я вернусь через шесть недель. Ты дал честное слово.
Олдейн грустно вздохнул.
— Ах, эти проклятые честные слова, что мы даем. — Он встал. — Ладно. У нас есть выбор. Мы можем идти спать или можем послушать записи песен времен гражданской войны. — Он слегка покачался секунду, как стрелка прибора, потом стал абсолютно перпендикулярно.
— Нет, не сейчас, — возразил Грант. — Я так чувствую, что если услышу «Желтую розу Техаса» прямо сейчас, то сломаюсь и заплачу, как и в последний раз.
— Тогда я предлагаю шлепнуть по рюмочке, Декамерон, — сказал Фрэнк, направляясь на кухню. — А что ее семья?
Декамерон, Декамерон! Неожиданно подумал Грант со слепой пьяной яростью. Боккаччо, Боккаччо! Как-то, собираясь в летний лагерь, он назвал себя в учетной карточке Майклом Джереми Грантом, и его едва не отослали, пока он не согласился заполнить новую карточку. Очень немногие знали, как его зовут по-настоящему. И хотя журнал «Тайм» посылал репортера проверить свидетельство о рождении в суде Индианаполиса, чтобы сделать репортаж о Гранте в разделе театральной жизни, очень немногие читатели помнили его настоящее имя. Для всего мира и для читателей «Лайф» он был Роном Грантом. Он даже узаконил это имя. Но не для самого себя, не только для самого себя! Очень маленьким мальчиком он был Кэмом или Кэмми. Он до сих пор ненавидел высокомерие взрослых, использующих окончание «и» для маленьких. Когда ему было десять или одиннадцать лет, остроумные одноклассники год-два звали его Камерой. В высшей школе, где он мало играл в футбол, это был Дьек, который, конечно, неизбежно стал Дьяконом и это испортило всю высшую школу. В колледже он за это бил и дал себе прозвище Рон, которое неплохо срабатывало с девушками, по крайней мере до тех пор, пока он не делал ошибку, называя каждой новой любимой настоящее имя, при котором они взрывались золотистым, веселым, звонким и асексуальным смехом девушек из колледжа. Очевидно, его отец (которого он никогда хорошо не знал) был одним из тех тайных иконоборцев, среднезападных образованных людей, веривших (и ненавидящих) в общую фригидность местных женщин типа матери Гранта (которую он тоже никогда хорошо не знал). Но назвать беззащитное дитя Декамероном по любым причинам — это уж удар ниже пояса. Ясно, что это способствовало возникновению ужасного комплекса неполноценности, длящегося всю жизнь. Способствовало ли это ужасной гиперсексуальности в течение всей жизни? Грант знал многих мужчин, которые и ломаного гроша, кажется, не дали бы за тот или иной секс.
— Я мало знаю о ее семье, — сказал он. Он вдруг понял, что уже встал и идет на кухню. — Знаю, что ее отец был крупным бутлегером, но он умер. Похоже, она не в ладах с мамашей. Уф-ф. Она уверяет, что если б мы поженились, то мать подарила бы на свадьбу десять тысяч долларов.
Голова Олдейна чуть отдернулась от бутылки с бурбонским виски, из которой он наливал.
— Это хорошо, — сказал он.
— Должен признаться, меня это очень впечатлило, — стыдливо сказал Грант.
— Богатая жена не оскорбительна для писателя, — заметил Фрэнк, наливая теперь Гранту.
Он, понятно, намекал на себя, поскольку Мэри стоила что-то под миллион долларов. Грант знал историю о том, как Мэри в течение года охотилась за ним по всей Франции сразу после выхода его первого романа и пыталась выйти за него замуж, а он все отказывался, поскольку семья ее матери наняла частного детектива следить за ним, когда обнаружила, что она влюблена в него. С тех пор Олдейн стал главным.
— Тебе не нужно халтурить или писать для кино, — продолжал Олдейн. — Ты как драматург больше бабок заколачиваешь, чем я, писатель. Такие дела.
— Пусть так, все равно у меня ничего нет, — уныло сказал Грант.
— Может, тебе надо встретиться с ее матерью, — сказал Фрэнк и замолчал. — А что скажет об этом твоя приемная мать? Как ее зовут?.. Миссис Эбернати. — Под этим вопросом таился серьезный интерес.
— То же, что и любая мать. Я имею в виду, любая другая мать. Какого черта? От этого мало зависит. — Фрэнку и Мэри всегда нравилось поддакивать тому, что он говорил о приемной матери, не обращая внимания на возможные сплетни.
— Ну, — сказал Фрэнк, посмотрел сквозь бокал и восхитился увиденным. Неожиданно стакан выпал из рук и разбился. — Дерьмо! — сказал он и взял другой. — Ну, я начал говорить, что мне это нравится. Я бы мог даже сказать, что проникаю в вашу историю, твою и Лаки. Да, как ты хорошо знаешь, это в моем вкусе. Но я женатый человек, а ты — нет.