Он писал хорошо. Даже в прозе. Его рассказы были странными взглядами внутрь себя, почти без диалогов, как будто он всячески старался избежать театральности. Он не тратил времени на изящные стилистические тонкости, а рвался сквозь кишки. Но его чувствительность по отношению к физическому миру, его восприятие людей было настолько невероятно тонким, что было почти что женским и часто заставляло останавливаться и восклицать: «Вот это да! Я же это чувствовал!»
Она не видела его первой пьесы «Песнь Израфаэля», которая стала фантастическим боевиком. Она тогда и не жила в Нью-Йорке, а ходила еще в школу. Но когда она переехала в город, она обошла ее именно потому, что она была нашумевшим боевиком. Если это боевик, как он может быть хорошим? Сейчас она обнаружила, что пьеса хороша. Очень хороша. Понимание Грантом шлюхи доходило почти до полного перевоплощения. Ее поразило, откуда он мог знать столько о женщинах, хотя теперь, когда она уже знала его, она думала, почему бы и нет. Она прочитала ее взахлеб, думая, что этот писатель был тем, с которым любой хотел бы познакомиться, забывая, что она же его знает и они ведь бешено занимались любовью. Закончив, она отложила книгу и с головой укрылась одеялом. Позднее она высунула голову и позвала Лесли заунывным детским голосом:
— Как ты думаешь, может он мне позвонить оттуда?
— Ты хочешь с ним говорить, если он позвонит?
— Конечно. — Она остановилась. — Когда прибывает поезд?
— Около полудня, — отозвалась Лесли.
Лаки снова укуталась в одеяло, оставив снаружи только брови, нос и рот.
— Но я бы не надеялась… — заметила Лесли.
— Как знать, — сказала Лаки. Она отвернулась, закрыла глаза и вспоминала прошедшие недели во всех потрясающих деталях, припоминая с удовольствием каждую счастливую секунду, как будто все было в порядке, он был здесь, на другой кровати, и шумно спал.
Она проснулась с четким ощущением потери. Они так долго и так близко спали друг с другом, что ее тело, особенно кожа, начали терять его, его кожу, еще до того, как просыпающийся разум смог оценить это. Ведь именно так он спал, полностью под одеялом, голова — на ее плече, а тяжелая рука — поперек живота, как будто прижимая ее. Ей нравилось, что вот так ее удерживает мужчина, настоящий мужчина. Авторитет.
Когда она все же открыла глаза, было позднее утро, и холодный, ясный свет зимнего солнца, льющийся сквозь тонкие занавеси, нес такое сильное ощущение осеннего покоя и зимнего одиночества, что заморозил ее до костей. Тот же свет казался счастливым и веселым, когда Рон был здесь. Оставляя снаружи только лицо, она вытянула руку, нащупала телефон и начала звонить приятельнице Афине Фрэнк, потом Энни Карлер, которая оказалась дома, затем в офис Лесли. Она не вылезла из постели даже выпить кофе. Во время разговоров она одной рукой слегка потягивала волосы на лобке, слегка приоткрывая внешние тубы влагалища. Как она обожала говорить на приемах или других встречах, где, как она считала, это может шокировать, беда ее в том, что в возрасте около восьми лет она начала мастурбировать, и это ей понравилось. В десять тридцать из офиса позвонил Форбес Морган, и она сказала, что все еще лежит в постели и хочет, чтобы ее оставили в покое. Он, должно быть, рыдал на груди Питера Рейвена, поскольку через несколько минут позвонил и тот.
— Ты настоящая милая маленькая грязная предательница, не правда ли? — деланный голос в трубке смешно растягивал слова. — Форбес все утро рыдал у меня на груди, потому что он тебя любит. Выяснилось, что у него почти год была связь с тобой.
— Это никогда не было связью. Мы просто спали вместе. — Ей не хотелось сегодня играть в сексуальные игры «мальчик-девочка».
— Конечно. И в то же время я ходил с тобой. Я достаточно долго здесь живу, так что привык. Но дело не в этом. У тебя хватило дерзости попросить меня устроить его на работу. И я, я дал ее!
— Ему нужна была работа. Ты хочешь его уволить?
— Нет. На самом деле, я не смог бы его уволить, даже если бы захотел. Его продвинули. Только сам босс может его уволить.
— Хорошо, что ты дал ему работу, тебе зачтется, — сказала Лаки.
— Надеюсь, что так. И все это было очень хорошо и для тебя. Вдвойне хорошо, мог бы я сказать, не так ли?
Лаки знала, что здесь ей следует засмеяться, но не смогла.