И Сергей принялся сочинять считалку. Сначала он хотел сделать так, что он был красавцем. Не вышло. Потом, чтоб все считали его красавцем. Опять осечка. Потом, чтоб Олька в него влюбилась. Никакого результата. Он мог словами разрушить кирпичную стену. Он мог вызвать дождь. Он мог поправить сгоревшую лампу в телевизоре или зачинить дыру на брюках. Но над людьми слова были не властны. Продумав ночь и день, Серёжка решился на эксперимент: заперся вечером в ванной комнате, полоснул через ладонь лезвием, зажал рану и стал читать заранее сочинённые слова. Не помогла ни считалка, направленная на остановку крови, ни та, что была придумана для излечения, ни облегчающая боль. А шрам на руке остался на всю жизнь.
Через месяц, когда пальцы стали снова слушаться, он оторвал от растущего в горшке цветка лист и попробовал его приживить. Безрезультатно. Попытался вырастить из почки новый. Нет. Раскрыть набухший бутон цветка. Не возможно. Попытался внушить маме, что растение зацвело. Та приняла всё за шутку. Слова не действовали на живой мир никак: ни объективно, ни субъективно. Серёжка вздохнул и от огорчения вызвал жуткий буран. А назавтра их всем классом вызвали в школу, несмотря на каникулы, и устроили комсомольское мероприятие – заставили чистить дорожки у школы и районных детсадов.
Открытие, конечно, было неудобным. Зато другое открытие, сделанное в тот день, когда Сергею исполнилось семнадцать, искупило всё. В этот день он услышал музыку мироздания, и понял, как всё живое вплетено в неё. Он понял, что может изменять эту музыку. Конечно, легко, нежно, осторожно. Кое-что поправлять, делать крепче, лучше. Он понял, что может сделать мир лучше. Он ощутил себя соавтором Бога. И, наверное, он бы и стал им, если б не эти б-ди.
Женщины стали для него проклятьем. Сначала это дурацкое юношеское состояние, которое глупые дырки смеясь называют «спермотоксикозом». Потом не менее глупое состояние, называемое любовью. Её звали Таня, она была на два года старше, они познакомились на дискотеке и сразу вспыхнули. Когда было можно, они прогуливали лекции (Таня училась в университете, на филфаке) вдвоём, а уж после занятий старались вовсе не разлучаться. Отец, мудрейший человек, предупреждал его, конечно, особенно указывал, что девушка иногородняя и имеет материальный интерес, но он ничего не слушал. А потом внесли изменения в законы, и его с третьего курса призвали в армию. Таня плакала, обещала ждать и писала нежные длинные письма. Потом замолчала и не отвечала на его призывы.. А когда он вернулся через год с небольшим (В законы опять внесли изменения, и его дембельнули раньше срока, даже в дедах не пришлось побыть), то первым делом помчался к ней в общагу, где узнал, что Танька вышла замуж за курсанта, с которым давно уже крутит, что женились они «по залёту», что она перевелась на заочное, уехала с ним в гарнизон, и что у неё уже полугодовалый сын. «Посмотри», – сказала одна из Танькиных соседок и протянула ему фото, на котором прыщавый длинный парень в лейтенантской форме, прижимал к себе какую-то малознакомую болезненную женщину в цветастом странно висящем на теле платье с кульком на руках. – «Это он из роддома её забирает».
–
А как они познакомились? – спросил он, бессознательно отмечая знакомые черты в этом исхудавшем оплывшем лице с огромными синяками под глазами.