– Тут вот еще что, Леша, - продолжил шеф, с облегчением положив трубку. - В этой группировке у нас уже есть свой человек. Он будет немного играть на тебя. Но задача у него другая, и ты его не ищи. Надо будет - он сам на тебя выйдет. Твое дело только одно - вычислить, кто в управлении на них работает. Но никаких личных репрессий. Только вычислить и сообщить. Ты понял меня? И ни в коем случае не стреляй первым…
– Кстати, ты мне патронов к «вальтеру» подбрось, девятимиллиметровых.
– Утаил?
– Скажи, что я, не прав?
Шеф улыбнулся.
– Эх, ты, немножко честный… Ладно, езжай к Светлову, ждет. Получишь у него инструкции и все необходимое.
– Оружие, конечно, не даст?
– А то?
Я встал и пошел к дверям. Федорьгч смотрел мне вслед, как Тарас Бульба на Андрия.
Светлов принял меня сухо, сдерживая раздражение. Ни разу не потерял делового тона, словно собирал меня на рынок, за картошкой и огурцами. Авоську взял? Ну и чего ты еще ждешь? Давай, давай, очень кушать хочется.
Мы обговорили детали моей легенды, каналы связи. Прикинули возможные и невозможные повороты. Он передал мне документы на машину и ключи от нее. Сказал, где она сейчас находится. Назначил день и час.
А затем традиционно:
– Вопросы есть?
– Есть. Жизненно важный. Для меня. Кто еще в управлении осведомлен о предстоящей операции и моем внедрении?
– А зачем это вам?
– Чтобы знать, с кого спросить в случае провала.
– В случае провала вам не придется это делать, - откровенно ответил Светлов. - Но вопрос не праздный, согласен. Кроме меня и начальника управления, посвященных в нашем подразделении нет. Остальные задействованные люди - из других структур и организаций. Так что возможные неудачи списывайте только на себя. - Подстраховался.
Светлов встал, тяжело подумал и, пересилив себя, протянул мне руку:
– Желаю удачи.
– А ствол? - снахальничал я.
– Вам не положено. Из органов вы уволились, лицензии вас лишили - так на каком же основании? Да и еще после этой истории…
– Можно подумать, что я в «этой истории» невинных старушек в богадельне положил.
– Кроме всего прочего, - это было сказано презрительно-ледяным тоном, которого я ему никогда не прощу, - из-за вас погиб посторонний человек…
– Еще одно слово, - тихо сказал я, - и из-за меня вот здесь, сейчас погибнет еще один… человек. - И вышел из кабинета.
Единственное, что мне понравилось в этом задании, - место его выполнения. Это был крохотный городок в области, где я когда-то проводил беззаботное пионерское лето.
Выйдя от Светлова, я пробежался по управлению (когда-то здесь я стажировался и позже достаточно тесно сотрудничал с его ребятами), кое-кого повидал, кое с кем посекретничал, «поручкался» и даже обнялся, а кое-кто отвернулся при встрече и поглядел мне вслед, укоризненно, украдкой качая головой. Попробовал бы этот «кое-кто» выразить свои чувства более определенно!
Мимо многих дверей я прошагал не задерживаясь, а уж в комнату с загадочной для посторонних табличкой «В. В. Мышелов» не удержался погромче стукнуть.
Фамилия, у Славы была такая странная, что ему все время приходилось поправлять невнимательное начальство: не Мышелов, а Мышелов. Впрочем, фамилия его употреблялась только в официальном обиходе, и в глаза и за глаза его называли совсем по-другому. Ничем особо не проявив себя на оперативной работе (как говорится, мышей не довил), Слава нашел свое призвание как создатель стенной печати управления и руководитель политического семинара. Он так вдохновенно, убедительно и аргументированно доказывал нам преимущества социализма, так талантливо, горячо и ярко живописая героические достижения нашей партии и государства, что на него обратили внимание в райкоме и даже пытались переманить к себе в штатные пропагандисты.
Понятно, что иначе, как Слава-КПСС, мы его не называли. Понятно к то, что в пору «демократических» - перемен эта кликуха приобрела несколько иной оттенок - Мышелов поначалу взялся выступать в печати со статьями на тему перестройки правоохранительных органов в сторону демократии, гласности и высокого профессионализма, а позже смело расширил свое творческое поле ж стать же талантливо и убедительно, как прежде социализм, стал славить рыночные отношения, капиталистическую экономику, частную собственность. И столь же вдохновенно и аргументированно мазать густым дерьмом все то, что со слезами гордости прославлял в былые времена,
– Слава КПСС! - громко приветствовал я Мышелова, войдя в его кабинет и подняв сжатую в кулак руку.
– В какой-то степени, - натужно пошутил он, тревожно покосившись на телефонный аппарат.
– Над чем трудишься? - сочувственно поинтересовался я. - Над разрушением основ марксизма-ленинизма? Ты поосторожнее с этим. До основания-то не разрушай. Вот наши придут - накажут. И опять тебе перестраиваться придется. Не запутаешься?
– Зато ты у нас - несгибаемый большевик, - оскорбился Мышелов.
– Как говаривал Петр Первый, тоже, кстати, великий реформатор: которому знамени единожды присягая, под оным и умереть должно. Я своих убеждений не меняю, не могу.
– По глупости и догматическому упрямству, коммунисты разорили великую страну, уничтожили кулаков - цвет российской деревни, на вашей совести кровь миллионов невинных жертв. Мировой пожар раздули…
– Пошел черт по бочкам, - улыбнулся я. - Тех коммунистов, что страну и народ разоряли и обманывали, я лично не знал. Не общался с ними. А знал других - деда, что с третьей своей войны на Родину не вернулся, дядей своих, что пахали и строили впереди всех, отца-милиционера, на посту погибшего, товарищей, которые и в бой, и на овощную базу безупречно ходили. Так что ты конспекты по истории партии не выбрасывай пока, побереги, может, понадобятся.
Яна была уже дома, когда я, забрав машину, заскочил за вещами, - и сразу все поняла. Но вначале сдержалась. Хотя при ее характере это было очень непросто. Она вообще в последние годы не разговаривала со мной спокойно. Даже в постели ругалась, в моих объятиях. Иногда это получалось очень забавно. Она азартно предавалась любви и одновременно не менее страстно занималась моим воспитанием. Ее горячие эротико-педагогические монологи вспоминались мне в самые, как правило, неподходящие моменты.
Подобрав свои прекрасные ноги, Яна сидела на тахте, постукивала торцом авторучки в кнопки калькулятора, делала какие-то пометки и потихоньку заводилась, поглядывая на мои нехитрые сборы.
Я кидал в сумку носовые платки, бритву, зубную щетку, нож, отмычки. Подумал - и туда же бросил пистолет, гранату. Всыпал две горсти патронов.
Яна пока еще добродушно, но уже сквозь зубы рассмеялась:
– Ты будто борщ готовишь. Посолить не забудь. И помешай хорошенько.
Я послушно встряхнул сумку, задернул «молнию», бросил между ручками ветровку.
– И вновь продолжается бой? - не выдержала Яна. - Не надоело? Сколько человек ты уже убил?
– Сколько надо, - буркнул я. - Но не человек.
– Они тебе не снятся?
– «Сколько раз ты встретишь его, столько раз и убей», - сказал любимый когда-то тобою поэт.
– Он сказал о фашистах.
– И я о них же. От кого мы с тобой удирали из резиденции Руслана, забыла? И что бы они с нами сделали, если бы догнали, знаешь?
Яна вскочила - с колен густо посыпалась и разбежалась по полу вся ее канцелярия - и заорала, топнув ногой:
– Если ты спас мне жизнь, это еще не дает тебе права распоряжаться ею! Может, хватит уже воевать? Нельзя жить одной ненавистью.