— Дяденька!
Красноармеец не обернулся на зов, но юный разведчик понял, что его услышали, и рука солдата тут же опустилась на винтовку, а Петя уже громче продолжил:
— Дяденька! Не стреляйте, я свой!
Красноармеец резким движением вскинул винтовку и хриплым, простуженным голосом скомандовал:
— Сигай в траншею, быстро и без шума.
Петя рванулся из своего снежного укрытия, а солдат приказал:
— Руки вверх!..
Тут из блиндажа вышел второй солдат в телогрейке, наброшенной на плечи, и спросил:
— С кем это ты, Иваныч, развоевался?
Красноармеец ткнул винтовкой в сторону Пети, стоявшего с поднятыми руками, и произнес:
— Да вот, товарищ сержант, шпиона немецкого поймал.
Молоденький сержант подошел к Пете, опустил его руки, удивленно посмотрел на мальчика и спросил:
— Откуда же ты такой взялся?..
Петя, сияя от счастья, что вот наконец все его мытарства позади, смотрел на пожилого усатого солдата. Он совсем не обиделся на этого добродушного дядьку, что тот обозвал его немецким шпионом. Красноармеец удивленно наблюдал за Петей и не мог пока понять, чему же так радуется этот мальчишка. Вдруг тот бросился к солдату и прижался головой к его груди. Красноармеец растерянно посмотрел на сержанта, а затем погладил Петю по голове: ему только теперь стало ясно, что этот маленький и худенький мальчишка вырвался из какого-то страшного ада, поэтому он и радовался встрече с бойцом Красной Армии. Усатый остался на улице вести наблюдение за немцами, а мальчик с сержантом вошли в блиндаж, который освещался самодельной лампой из расплющенной гильзы зенитного снаряда. Подземелье встретило Петю теплом и запахом махорки. Дым от табака был такой сильный, что мальчик оставил дверь открытой. Сержант удивленно посмотрел на Петю, затем раздул свои широкие ноздри, глубоко несколько раз вздохнул и махнул рукой: мол, действительно, воздух того… прокуренный. Тут он легко хлопнул ладонью по спине красноармейца, лежавшего на нарах с натянутой на голову телогрейкой. Солдат перевернулся на другой бок и стал закутывать голову своей прожженной в нескольких местах телогрейкой, а сержант настаивал:
— Давай, Михалыч, просыпайся… Неси все на стол — смотри, какой гость к нам пожаловал…
Михалыч сбросил с себя телогрейку, открыл глаза:
— У-у-у Вот эта да!.. Вот это гость! Сыну моему ровесник. Двенадцать?
Петя отрицательно мотнул головой и твердо ответил:
— Не угадали, уже четырнадцать…
Красноармеец хитро прищурился и весело продолжил:
— Ну, тогда, товарищ сержант, надо вставать… Четырнадцать — это возраст… Надо накормить нашего гостя.
Михалыч бодро вскочил с нар и выложил из вещмешка на небольшой стол буханку хлеба, две банки тушенки и кусок сала, завернутый в лощеную бумагу с готическим шрифтом. С маленькой чугунной печки, похожей на «буржуйку» из дома лесника, он снял пышущий паром огромный, весь помятый пузатый чайник и разлил по большим алюминиевым кружкам кипяток. Тут красноармеец весело подмигнул Пете: мол, это еще не все — и вытащил из своего залатанного суровыми нитками вещмешка колотый сахар в чистой белой тряпке. Михалыч выбрал самый большой кусок сахара и протянул Пете. Мальчик только сейчас понял, как он голоден… Жадно смотрел на стол и готов был уже наброситься на еду, но что-то такое внутри заставило его отвернуться. «Ведь я же человек, — думал он. — Голодный, битый фашистами. Вести себя должен подобающе, по-человечески…»
Петя не смог сказать «спасибо», а только кивком головы поблагодарил Михалыча за сахар; сержант, поняв психологическое состояние мальчика, не стал донимать его расспросами и уселся на широкий чурбак около стола. Немецким кинжалом с фашистской свастикой он вскрыл банки с тушенкой, нарезал хлеб толстыми кусками и хлопнул ладонями:
— Ну, Михалыч, пора, пора, а то немцы скоро проснутся—и прощай тогда наша трапеза.