В резерве еще тяжелая артиллерия — законченный на 50 % исторический роман о Дрейфусе «Конец века» и биографический роман «Милый Сулер» о Сулержицком…»[3]
Привожу этот пространный фрагмент письма, чтобы ясно стало, сколь обширны были интересы, познания, устремления начинающего писателя.
Увы, к сожалению, как часто случается, человек предполагает, а Бог (если под ним подразумевать жизнь) располагает.
Гладкову не удалось реализовать ни одного из намеченных и, как ему казалось, наполовину осуществленных проектов.
Через два месяца началась война и внесла свои поправки.
Но нам важно одно высказывание в этом письме, которое может служить ключом ко всему, что Гладковым написано. Вот он говорит о Петефи: «…в жизнь и личность которого я почему — то влюбился…»
Гладков всегда писал о том, во что или в кого влюблялся. А потому и пьесы его, и воспоминания озарены светом любви — им абсолютно веришь, как веришь и в созданные им образы Шурочки Азаровой, Кутузова. Веришь в его Мейерхольда, Олешу, Паустовского, Пастернака…
Жизнь каждого человека во многом определяется внешними обстоятельствами, а его поведение в этих обстоятельствах — характером. Отсюда — новые повороты линии судьбы. Мы не знаем, как сложилась бы судьба Гладкова, не уйди он от Мейерхольда.
А ушел он не из — за разлада с Мастером, не ради осуществления собственных замыслов: ему казалось, что его уход спасет Мейерхольда от обрушившихся на него напастей.
Дело в том, что 3 августа 1937 года был арестован младший брат Гладкова Лев, и Александр боялся, что Мейерхольду могут вменить в вину, что его сотрудник — брат «врага народа». Конечно, было это несколько наивно, ибо на великого режиссера уже надвигалась гигантская и неотвратимая репрессивная машина, для которой родственники каких — то мелких сотрудников были ничего не значащими букашками.
Другое дело — что означал этот уход для Гладкова, для которого театр Мастера был самой Жизнью.
15 августа 1937 года Гладков записал в дневнике: «Я имел счастье встречаться с Маяковским и Пастернаком, хотя и немного, и считаю это величайшей удачей своей жизни. Этого (и Мейерхольда!) у меня уже никто не отнимет, что бы со мной дальше ни было».
Школа Мейерхольда дала ему очень много. Вероятно, именно благодаря ему Гладков и стал драматургом.
Его пьесы «Новогодняя ночь», «Давным — давно», «До новых встреч!» (1955), «Первая симфония» (1957), «Ночное небо» (1959), «Молодость театра» (1972) — указываю годы первых постановок — ставились на сценах театров Москвы, Ленинграда, Пензы, Ташкента, Харькова, Орла, Риги, других городов Советского Союза. Фильмы по его сценариям «Бумажные цветы» (совм. с Н. Оттеном, 1961), «Гусарская баллада» (при участии Э. Рязанова, 1962), «Зеленая карета» (1964), «Невероятный Иегудиил Хламида» (1967) с успехом шли на киноэкранах.
Но тогда, в конце тридцатых, всего этого еще не было. За исключением одной пьесы, да и то поставленной лишь в 1945 году. И можно только удивляться тому постижению реальности, той трезвой оценке, которую давал действительности двадцатипятилетний молодой человек без определенного места работы и без ясных перспектив.
Стоит привести несколько записей из дневника Гнадкова, сделанных в 1937 году, чтобы стали понятными и его настроения, и его отношение к происходящим событиям (записи эти цитирует в предпосланной книге Гнадкова статье «О дорогом АКГ» критик и литературовед Цецилия Исааковна Кин, вдова писателя Виктора Кина; Гладков дружил с ней последние двенадцать лет своей жизни и давал дня чтения свой дневник).
«20 апреля. В № 2 «Молодой гвардии» стихи Владимира Луговского о последнем процессе. Там есть такие строки: «Душно стало? Дрогнули колени? Ничего не видно впереди? К стенке подлецов, к последней стенке! Пусть слова замрут у них в груди!..» Что бы после этого ни писал Луговской, ничто не смоет подлости этого стихотворения, невиданного в традициях русской поэзии.