Воспоминания Гнадкова как бы спрессовывают время, в них то и дело идет перекличка прошлого, настоящего, будущего. И оттого воспринимаешь события и людей, о которых читаешь, как современность, как происшедшее не давным — давно, а не так давно.
Ст. Никоненко
Пять лет с Мейерхольдом
Часть первая. ВОСПОМИНАНИЯ И РАЗМЫШЛЕНИЯ
ГосТИМ ВПЕРВЫЕ[6]
Москва, середина двадцатых годов…
На Триумфальной площади[7] рядом с воплощением нэпа — казино — в просторном, неуютном и как бы недостроенном здании — самый удивительный, неповторимый, невозможный, единственный на свете театр.
У входа вместо афиш — лаконичные плакаты. Названия спектаклей звучат, как пароль и отзыв: «Даешь Европу!», «Рычи, Китай!»[8]. Даже хрестоматийное, знакомое, как спинка домашнего дивана, как изрезанная школьная парта, «Горе от ума» тут звучит решительно и императивно, с не допускающей возражений убедительностью — «Горе уму».[9] Рядом с четко определенными «Мандат»[10] и «Учитель Бубус»[11] совсем иначе звучат и выглядят привычные «Лес» и «Ревизор». Здесь они уже «Лес» и «Ревизор». Хочется прогреметь эти слова бронзовым басом Маяковского с его подчеркнутыми оборотными «э» и резким «эр»…
Хорошо помню ощущение какого — то необычного единства этой афишно — плакатной фонетики с широкими пустоватыми коридорами ГосТИМа и открытыми сценическими конструкциями: этими лесенками, мостиками, движущимися кругами, колесами, мельницами. Занавеса нет. Входишь и видишь это сразу на фоне неоштукатуренной кирпичной стены. Театральную юность моего поколения это волновало так же, как наших отцов — воспетый мемуаристами сладковатый запах газовых лампочек в старом Малом театре. Во всем этом были новая эстетика времени, кислород и озон дыхания революции, ритм прекрасных двадцатых годов, годов нашей молодости, молодости нашего поколения.
Первый спектакль ГосТИМа, на который я попал, был «Лес».
Я не был удивлен. Я принял все с восхищенным доверием.
Не знаю, этого ли я ждал и ждал ли вообще чего — нибудь сознательно, но после спектакля мне казалось, что ждал именно этого.
Зрительный зал не полон. Я вообще почти не помню полным зал ГосТИМа в театре бывш. Зона. И это тоже не удивляло. Все зрители казались друзьями театра, а настоящих друзей никогда не бывает много. Тети Мани и дяди Пети в этот театр не ходили. Для них он был анекдотом, как и печатавшиеся лесенкой в газетах стихи Маяковского. Спорить с ними не стоило: короткая усмешка превосходства, с грохотом отодвинутый стул, кепка, сдернутая с вешалки, — вот и весь разговор…
В этот вечер я впервые увидел самого Мейерхольда. Он вышел во время последнего акта из маленькой двери слева и, стоя на лесенке, смотрел на сцену.
Трудно было не узнать его невысокую, гибкую фигуру и профиль, так хорошо знакомый по бесчисленным карикатурам. Его рисовали в те годы едва ли реже, чем Пуанкаре и Чемберлена[12]. Я сидел с левой стороны партера и хорошо разглядел в условной полутьме театрального освещения седой вихор волос, огромный нос, твердую лепку губ, сутуловатую посадку плеч и гордую запрокинутость головы. Его узнал не я один. По рядам пробежал шепоток узнавания. Помню, он ни разу не посмотрел в зал. Ни одного взгляда. Только на сцену. Он смотрел так внимательно, что это завораживало. И хотя очень хотелось смотреть на него — еще больше хотелось*смотреть вместе с ним. Он исчез в маленькой двери за несколько минут до окончания спектакля так же бесшумно и таинственно, как и появился.
Мне повезло. В этот вечер я его увидел дважды.
Его вызывали, и он вышел.
Первый крик: «Мей — ер — хольд!» — раздался с верхнего яруса. К нему присоединился балкон. Мимо меня, проталкиваясь к сцене, бросилась группа молодежи. Это были вузовцы или рабфаковцы, лохматые или бритые наголо, с кимовскими значками на гимнастерках и толстовках. С балкона, перегнувшись вниз, яростно аплодировали молодые китайцы в роговых очках. Из той двери, откуда только что выходил он, выбежала кучка юношей в одинаковых синих костюмах из чертовой кожи[13]. Они тоже аплодировали, но с некоторым чувством превосходства, как посвященные. Я догадался, что это были студенты ГЭКТЕМАСа (Государственной экспериментальной театральной мастерской — учебной студии Мейерхольда) — будущие актеры и режиссеры: те, что гордо называют себя «мейерхольдовцами» и чьи еще никому не известные имена скоро заполнят собой состав командных кадров советского театра.
6
ГосТИМ — Государственный театр им. Вс. Мейерхольда; сокращенное название театра, организатором и художественным руководителем которого был Мейерхольд в 1923–1938 гг. До 1926 г., т. е. до присвоения ему звания «Государственный», театр сокращенно назывался ТИМ
7
Театр им. ВсМейерхольда помещался в здании театра бывш. Зона на том месте, где в настоящее время находится Концертный зал им. ГШ. Чайковского (построенное специально для театра, в связи с его ликвидацией в 1938 г. здание стало концертным залом).
8
Имеются в виду агитскетч (как было указано на афише) драматурга Михаила Григорьевича Подгаецкого «Д. Е.» (1924) — политобозрение на основе сценария, написанного по мотивам романов И. Эренбурга «Трест Д. Е. История гибели Европы» и немецкого писателя Бернхарда Келлермана (1879–1951) «Туннель», а также спектакль по «антиколониальной» пьесе поэта и драматурга Сергея Михайловича Третьякова (1892–1939) «Рычи, Китай!» (1926).
9
О постановке комедии Грибоедова Мейерхольд задумывался еще до революции, однако осуществил свой замысел лишь в 1928 г., использовав первоначальное (затем отброшенное Грибоедовым) название пьесы — «Горе уму». Изменение названия отвечало замыслу режиссера, который трактовал произведение драматурга как трагедию Чацкого. Адекватный такой трактовке образ блестяще воплотил на сцене театра Эраст Павлович Гарин. В одной из записей Мейерхольд отмечал: «Чацкий бестактен, сумасшедш, поскольку всякий выдающийся человек сумасшедш с точки зрения враждебной ему среды».
10
Премьера спектакля по пьесе молодого драматурга Николая Робертовича Эрдмана (1900–1970) «Мандат» состоялась в Театре Мейерхольда 20 апреля 1925 г., после чего спектакль с огромным успехом прошел более 350 раз. При постановке Мейерхольд успешно использовал прием пантомимического построения ряда мизансцен, что способствовало более яркому выражению сатирической характерности образов.
11
Пьеса «Учитель Бубус» драматурга Алексея Михайловича Файко (1893–1978) была поставлена Мейерхольдом в январе 1925 г. Высоко оценил этот спектакль А. В. Луначарский, увидевший в нем поворот «к глубоко продуманной социальной карикатуре, от которой путь может вести к еще более глубоко продуманному социально — групповому портрету, словом, путь к театральному реализму» (Луначарский А. В. Собр. соч.: В 8 т. М.: 1963–1967. Т. 3. С. 232).
12
Раймон Пуанкаре (1860–1934), президент Франции в 1913–1920 гг., премьер — министр в 1912–1913, 1922–1924, 1926–1929 гг., был излюбленным объектом советских карикатуристов, поскольку проводил активную милитаристскую политику, недружелюбную по отношению к СССР. Столь же популярным персонажем сатириков был и Невилл Чемберлен (1869–1940), с 1922 г. почти постоянный член правительства Великобритании, в 1937–1940 гг. — премьер — министр, сторонник соглашений с фашистской Германией.