В спектакле явно не было чувства меры, но, странно, это казалось не недостатком его, а качеством, родовым свойством. Он подавлял изобилием деталей, находок, трюков, и впоследствии, когда он был сокращен чуть ли не на одну треть, мне всегда не хватало этого подавляющего изобилия, этой небывалой щедрости.
Что такое, в конце концов, это пресловутое чувство меры? Его не было у Бальзака, не было у Рабле, не было у Сервантеса, но зато им в совершенстве обладали многие вполне посредственные художнички. Есть ли чувство меры у Марселя Пруста, у Золя, у самого Гоголя, наконец? А Достоевский? А «Клим Самгин»?
Еще о чувстве меры. Этот иск один из тех, что наиболее часто предъявлялись Мейерхольду.
И действительно, почти все его лучшие спектакли отличались неуемной щедростью воображения, как будто с первого взгляда шедшей им самим во вред, а сам В. Э. на репетициях постоянно и настойчиво твердил о необходимости этой самой «меры». Но есть ли тут противоречие? Да, если есть противоречие между строгой мизансценой смерти отца Горио и огромным, полным всяческого обилия миром всей «Человеческой комедии». Так и у Мейерхольда. Как и большие писатели, он вызывал на сцене к жизни целые миры, но, разрабатывая отдельный эпизод, поражал лаконизмом и точностью деталей. П. А.Марков[18] метко заметил, что Мейерхольд всегда ставит не одну пьесу, а все собрание сочинений драматурга. Трудно представить, что Мейерхольд после «Ревизора» будет ставить, например, «Игроков», потому что в «Ревизоре» он поставил фрагментарно и «Игроков», и «Мертвые души» (как это доказал в своем докладе А. Белый), и множество других гоголевских мотивов и сюжетов. Но Бальзак и Золя строили свои огромные здания из множества романов, а Мейерхольд обладал неумолимым регламентом в три — четыре часа сценического времени. И он запихивал в эти три — четыре часа огромные, вызванные им к жизни миры, и временной образ спектакля трещал и ломался. Да, конечно, это своего рода противоречие, что Мейерхольд, обладавший несравненным чувством сценического времени в секундах, вдруг терял его в часах. С очень ограниченной, чисто ремесленной точки зрения он тут уязвим, но, как это часто бывает в искусстве, его недостатки — это те же достоинства, и достоинства несравненные и исключительные.
Когда припоминаю тот первый вариант «Ревизора», который я видел в декабре 1926 года, я всегда представляю некий сценический Лаокоон, едва обозримый с одного взгляда: пестрый, блещущий красками мир из мебели красного дерева, голубых жандармских мундиров, музыки Еяинки, обнаженных женских плеч, свечей, бутылок, рыкающих начальственных басовых раскатов, свистков квартальных, отчаянного голода, небывалого обжорства, глупой хитрости и хитрого простодушия, денежных ассигнаций, бубенцов тройки, шинелей внакидку и фраков в обтяжку, и, конечно, это не совсем то, что мы проходили в нашей «второй ступени» под названием «Ревизора», но это гораздо больше — это Гоголь, это николаевщина, это Российская империя, описанная де Кюстином[19]; это огромное живописное полотно, на котором смешаны краски и Федотова, и Брюллова.
Я не разбираю тут сам спектакль — по отношению к «Ревизору» это сделали блестяще Луначарский, Белый, Чехов, Слонимский и многие другие. С ними остроумно спорили некоторые достаточно компетентные противники спектакля. Мейерхольдовскому «Ревизору» были посвящены специально три книги и множество докладов и диспутов. Сохранились и эти книги и отчеты о диспутах.
Спектакль не сходил со сцены одиннадцать лет — до самого закрытия ГосТИМа — и, разумеется, с годами потускнел, подсох, полинял, но продолжал поражать, как продолжают поражать выцветшие, по свидетельству знатоков, полотна Врубеля.
Между моим первым спектаклем в ГосТИМе — «Лесом» и премьерой «Ревизора» я, конечно, пересмотрел весь репертуар театра, то есть «Мандат», «Учитель Бубус», «Даешь Европу!», «Рычи, Китай!» и, должно быть, «Великодушный рогоносец»[20]. Потом сюда прибавились «Окно в деревню», первая редакция «Горя уму», «Выстрел», «Клоп», «Баня», «Командарм‑2», «Последний решительный», «Список благодеяний», «Свадьба Кречинского», «Вступление», «Дама с камелиями», «33 обморока», новая редакция «Горе уму» и невыпущенные «Самоубийца»[21], «Наташа», «Борис Годунов», «Одна жизнь»[22]. В других театрах я видел поставленные Мейерхольдом «Озеро Люль», «Доходное место», «Маскарад», «Дон Жуан», «Пиковую даму». Слышал радиопостановки «Каменный гость» и «Русалка». В шести спектаклях ГосТИМа последнего времени видел всю работу над ними В. Э.Мейерхольда с начала до конца.
18
Павел Александрович Марков (1897–1980), театральный критик; в 1925–1949 гг. заведовал литературной частью Московского художественного театра
19
Маркиз Астольф де Кюстин (1790–1857), французский литератор, монархист, посетил Россию по приглашению Николая I. Выпущенная им книга «Россия в 1839» (1843) вызвала множество официальных опровержений. Помимо ряда метких и верных наблюдений, резкой характеристики николаевского самодержавия она включала в себя различные домыслы и вымыслы, так что достоверным историческим источником считать ее, конечно, нельзя. Полный перевод книги на русский язык появился лишь после 1917 г.
20
спектакле «Великодушный рогоносец» по пьесе Ф. Кроммелинка, поставленном Мейерхольдом в 1922 г., сценическое действие стремительно развертывалось на «голой» металлической конструкции и было направлено на демонстрацию актерского мастерства; при этом использовались гимнастические приемы, акробатические трюки, цирковая эксцентрика. Однако спектакль отличала не только «биомеханика», но и глубокое психологическое постижение М. И.Бабановой образа жены ревнивца Брюно (виртуозно и убедительно воплощенного И. В.Ильинским).
21
«Самоубийца» Н. Р. Эрдмана (1928) был запрещен к постановке, пьеса Л. Сейфуллиной «Наташа» (1937) репетировалась, но не вышла в связи с закрытием театра. Такая же участь постигла и «Бориса Годунова», над постановкой которого Мейерхольд работал до последних дней существования театра.
22
Комедия А. Безыменского «Выстрел» была поставлена бригадой молодых режиссеров под руководством Мейерхольда в 1929 г. В 1929 г. Мейерхольд поставил комедию Маяковского «Клоп», а в 1931 г. — его же комедию «Баня». В 1929 г. была осуществлена постановка трагедии И. Сельвинского «Командарм‑2» о суровых и овеянных мужественной романтикой годах Гражданской войны. В начале 1931 г. была поставлена пьеса Вс. Вишневского «Последний решительный» — о готовности граждан СССР к неизбежной классовой схватке с империалистами Запада. В «Списке благодеяний» Ю. Олеши (1931) и «Вступлении» Ю. Германа (1933) Мейерхольд стремился к поэтическому осмыслению современной действительности. Из классических пьес Мейерхольд ставит в эти же годы «Свадьбу Кречинского» А. В.Сухово — Кобылина (1933) и «33 обморока» (1935) (сюда вошли три небольших произведения А. П.Чехова — «Медведь», «Предложение», «Юбилей»). «Дама с камелиями» АДюма — сына, казалось бы, выбивалась из общей направленности театра, но и здесь Мейерхольд был последовательным, стремясь к органическому слиянию и соподчинению ритмического рисунка, цветовой гаммы, пластического построения мизансцен, что должно было способствовать выявлению психологических переживаний героев — Маргерит (З. Райх) и Армана (М. Царев).