Отец Васила — дед Теодосий — тоже был добрым мастером-строителем. Демократ по убеждению, он был им не на словах, а на деле, в своем отношении к людям. Он активно боролся против цанковистов у себя в селе, разоблачал их, защищал интересы трудящихся и тем самым завоевал себе их симпатии. Васил воспринял от отца и его ремесло, и его убеждения, позже, когда партия рабочего класса начала все активнее проявлять себя, он стал еще лучше видеть и еще правильнее думать.
— Мне ясно, — сказал он мне как-то в разговоре, — что весь мир идет к коммунизму, и коммунисты стоят куда выше буржуазной демократии.
Это нас и сблизило с Василом, а когда я попросил у него содействия, он мне сказал:
— Нечего меня уговаривать, приходи безо всякого стеснения.
Сначала только он и жена его Райна знали, что я подпольщик. Затем раскрыли мы карты и перед баем Никифором и его женой Марой. Те так увлеклись конспирацией, что позабыли и о доме, да и о самих себе. Они все до того привыкли ко мне, до того заинтересовались партией, ее идеями и борьбой, до того все это стало им дорого и близко, что если я хоть немного запаздывал против условленного срока, они очень тревожились — не случилось ли со мной что плохое, не схватила ли меня полиция, не убит ли я или не погиб где от голода и холода. А когда я все же появлялся, они с облегчением вздыхали и слезы радости блестели на глазах Райны и Мары.
Так относились мои друзья, так же относились и все, кто помогал партии. Все они были мне как родные. Радовались, когда я приходил к ним, заботились обо мне и тужили по мне, когда я долгое время отсутствовал. Ведь вместе с нашей борьбой в них рождались и новые надежды, и надежды эти были осязаемей, когда они видели меня, потому что я как бы олицетворял их.
Родные сестры Райна и Мара внешне совсем не были похожи друг на друга. Младшая, Райна — высокая и худая, Мара — низенькая и полная. У Райны — белое продолговатое лицо с веселыми, живыми глазами, у Мары — смуглое и круглое, и взгляд у нее спокойный, даже ленивый. Райна была нервной, легко возбудимой — ничего не стоило вызвать ее на спор или ссору, а Мара была спокойной, уступчивой и очень-очень сердечной.
Пятого декабря 1942 года я ночевал у них, и как обычно, спал не раздеваясь в маленькой прихожей на кушетке. Сквозь сон я почувствовал, как Мара сильно трясет меня за плечо и взволнованно шепчет:
— Славчо, сынок, кругом на улице военные. Не про тебя ли пронюхали!
Сон с меня как рукой сняло. Слегка приподняв на окне занавеску, я стал вглядываться. Все было сковано ледяным панцирем — и стекла, и ветви деревьев, и земля. У соседского дома, хозяев которого несколько остерегались мои укрыватели, я заметил вооруженных солдат. Они двигались парами в противоположных направлениях и заглядывали во дворы, но кого они искали — девиц легкого поведения, или подозрительных личностей, — отгадать было трудно. Во всяком случае не имело бы оправдания даже самое малое пренебрежение опасностью, тем более, что недавно наши боевые группы ликвидировали известного палача генерала Лукова — военного министра, из-за чего фашисты особенно ожесточились. Вскоре я все понял — это облава. Повальный обыск во всем городе. Никто не мог выйти из дому. Кругом полиция и войска.
— Что делать? Где, как спрятаться? — зазвучали один за другим вопросы в доме бая Никифора.
— На чердаке — не стоит, во-первых, увидят соседи, а во-вторых, если полиция начнет обыскивать все подряд, там все равно не укроешься.
— В нашем доме есть только одно верное место, — сказала Райна. — Сарай…
Приходилось действовать быстро и осторожно. Предложение Райны получило общее одобрение и мы все пошли в сарай. Только Мара осталась в прихожей, чтобы никто случайно не вошел в дом.
Мы принялись за работу, и за несколько минут в куче угля была вырыта яма, похожая на могилу.
— Теперь ложись, — сказал бай Никифор.
Я лег, вытянул ноги, прижал руки к телу, а бай Никифор и Васил сперва прикрыли меня досками, затем наложили на них крупные куски угля, а поверх всего накидали без разбору разное тряпье, тыквы, лук, какие-то сухие желтые цветы, развешанные на стенах.
Теперь уже опасность была куда меньше. Все немного успокоились. Самым хладнокровным все время был Васил. Он расхаживал взад и вперед то по комнате, то по дворику, время от времени поглядывал на дверку сарая и напевал какую-то мелодию собственного сочинения.