Васил был человеком горячим. Горячность эта проявлялась у него и в делах, и в спорах. Двухметрового роста, крепко сложенный, с развитой мускулатурой он был не только внушителен, но просто грозен. Недаром некоторые чуждые элементы, ненавидя его, в страхе перед его силой вынуждены были еще издалека снимать шапку и учтиво здороваться с ним.
Подмастерья Васила тоже были хорошими ребятами. Некоторые из них состояли в Союзе рабочей молодежи, другие симпатизировали ему.
При мастерской была комнатушка. Она служила складом, но в ней ночевали и двое из подмастерьев. Первое время я спал с ними и даже взялся учиться слесарному делу. Но вскоре обстановка изменилась. Через товарищей, с которыми я поддерживал связь, стало известно, что полиция искала меня в квартире у сестры и в страховом обществе, где я работал перед арестом. Это явно указывало на то, что полумеры уже недостаточны и надо целиком переходить на нелегальное положение.
Как-то я сказал об этом Василу и попросил совета.
— Тебе надо скрываться, братец! — посоветовал он. — Наша квартира в твоем распоряжении. Мы и до сей поры были братьями, а теперь и подавно. Кто не хочет рисковать, тому нечего идти в коммунисты.
Васил знал отчасти о моей, хоть и не ахти какой деятельности и даже сам мне кое в чем помогал. Слушал радио, записывал наиболее существенные данные и знал тайник, где хранилась моя примитивная типография, которая была перенесена в его квартиру. Кроме того, Васил помогал мне осуществлять связь с городом Брезник, за что я отвечал перед Андреем Пеневым, инструктором Софийского окружного комитета. По рекомендации товарища Пенева я был освобожден от работы с молодежью в квартале Банишора, чтобы всерьез заняться строительными рабочими из нашей — Трынской околии, которых в Софии насчитывалось несколько тысяч человек. По самому характеру своей профессии они относились к категории тех рабочих, которые труднее всего поддавались организации, требовавшей серьезных усилий и упорного труда.
Квартирой Васила начали пользоваться и другие, перешедшие на нелегальное положение товарищи. Посещали ее Андрей Пенев, Георгий Павлов и Мара Петлякова.
Веселая и шумливая жена Васила была такой же крупной и бесстрашной, как он. Она с открытой душой принимала всех и только время от времени шутливо, чтоб я не подумал, будто она намекает, что мне надо покинуть их дом, говорила:
— Ох, братец, интересно, когда это мы погорим?
— Ты лучше смотри за ребенком, чтоб ребенок кому не проговорился, чем чепуху-то болтать, — резко обрывал ее Васо.
У них была маленькая дочка. Прежде она звала меня «дядечка Славчо», а теперь ей вдруг пришлось называть меня «дядя Борис». Для нее это было непосильной задачей. Маленькая Лилия не понимала цели этой игры в имена и каждый раз, обращаясь ко мне, запиналась, нет-нет да и называла меня по-прежнему — «дядя Славчо».
С Андреем Пеневым я был знаком уже год. Он отвечал перед окружным комитетом за партийную работу в Трынской и Брезникской околиях и часто посещал мою квартиру, а позднее квартиру Крыстана Крыстанова. Бай Андрей был интересным человеком. Уже с первого взгляда запоминалось его лицо: крупные скулы, припухшие глаза и седые коротко подстриженные усики. Он стал мне еще более интересным, когда я познакомился с ним ближе. Он знал много турецких поговорок, которые употреблял всегда к месту, мог остроумно высмеять и повести фронтальную атаку. Жизнь научила бая Андрея многому. От простого каменщика он поднялся до члена ЦК БРП; в разные периоды народ избирал его и окружным советником и депутатом Народного собрания. Не было такой области, в которую бай Андрей не заглянул и с которой он не был бы знаком. Узнал он и что такое плен во время первой мировой войны, близко знаком был с пожарной службой. Еще до Сентябрьского восстания участвовал в выносе из казармы оружия для находившихся в опасности партийных деятелей, выполнял обязанности курьера между Советским Союзом и нашей партией, а после гражданской войны в России бай Андрей переправлял муку и другое продовольствие для обреченных на голод трудящихся Севастополя. Этот старый партиец был не раз ранен. Рубцы от ран часто напоминали ему о перестрелках с полицией в окрестностях Варны, когда он пытался спрятать оружие, доставленное им самим по Черному морю.
Старому революционеру были знакомы и страдания узника. Несколько раз его сажали в тюрьму и выпускали, но самое продолжительное время фашисты держали его в заточении после 1929 года. Теперь в 1942 году над баем Андреем тяготел тяжелый заочный приговор. Поскольку софийская полиция его не знала, он не принимал особых мер для того, чтобы скрываться. Посещал кофейни, расхаживал днем по городу, питался в ресторанах и ездил в трамваях. Мы с Крыстаном всегда тревожились, как бы он не попал где-нибудь в западню, и часто говорили ему: «Бай Андрей, будьте осторожны, не то вас схватят агенты». А он отвечал: «Тут гешевские[1] ищейки меня не знают. Если б дело было в Варне, — я бы там и носа на улицу не высунул!»