Он положил руку на эфес меча. По-видимому, этот жест был ему привычен. Телодвижения прево произвели нужное впечатление на горбуна. Он вспомнил их первую встречу, догадался, какой опасности подвергается, понял, что от его красноречия, от убедительности речей зависит самая жизнь.
— Пощадите, мессир Тристан! — завопил Квазимодо, не слыша собственного голоса и не осознавая, насколько он громок. — Я не крал!
— Рога дьявола! Ну и глотка! — захохотали стражники. — Чисто Иерихонская труба!
В чаще им вторило эхо, многократно повторяя и искажая крики людей.
— Говори ты потише, башка Христова! — поморщился Тристан Отшельник, приложив указательный палец к губам.
Квазимодо продолжал, понизив голос, но всё же довольно громко, как говорят все глухие:
— Король дал мне его! — показал он на кошель в правой руке Тристана. Левая рука прево по-прежнему сжимала меч. Квазимодо, заметив это, нервно сглотнул.
— Уж будто! — усомнился рослый стражник, возвышавшийся над своими товарищами как утёс среди прибрежных камней.
— Обыщи-ка его, Пти-Андре, — приказал ему начальник, указав кивком головы на горбуна, — нет ли при нём ещё королевских подарочков.
Звонарь отпрянул и лязгнул зубами, когда верзила, приблизившись, протянул к нему руки, но, вновь переведя взгляд на Тристана, затих и стоял не шелохнувшись. Чужие жёсткие ладони хлопали его по бокам, обшаривали, искали, ощупывали. Результат обыска не заставил долго себя ждать. С довольным восклицанием Пти-Андре выудил из-за пазухи Квазимодо пергаментный свиток. То было письмо короля. Звонарь совершенно о нём позабыл. Можно было считать великим счастьем то, что оно не потерялось во время брожения по лесу. В этом маленьком кусочке пергамента, испещрённого витиеватыми строками, заключалось спасение. Прево, приняв от подчинённого письмо, для чего ему пришлось выпустить и меч, и кошель, недоверчиво хмыкнул, однако злоба его сменилась удивлением: он узнал почерк Оливье ле Дэна, увидел королевскую печать. Стражники, заметив внезапную перемену в лице начальника, смотрели на жертву уже без прежней вражды. Их удивляло поведение Тристана Отшельника, поправшего свои обычные принципы: прежде действовать, а затем выяснять. Прево снисходил до расспросов, в то время как другого нарушителя повесил бы на ближайшем дереве безо всяких разговоров, ибо закон один для всех.
— Так это правда… — сконфуженно пробормотал Тристан. — Его величество отпустил горбуна, он волен идти куда пожелает. Деньги принадлежат ему, — объявил прево своим людям. Те понимающе закивали: добыча, облечённая столь высоким покровительством, действительно может идти с миром. — Жискье! — отрывисто окликнул он стражника, отобравшего кошелёк у Квазимодо.
Тот, не мешкая, поднял упавший в траву расшитый кошель и, задержав на несколько секунд в руках, вручил горбуну с таким недовольным видом, словно хотел швырнуть деньги в лицо и только недовольный взгляд командира помешал ему исполнить данное намерение. Квазимодо, машинально взяв подношение, растерянно переминался с ноги на ногу. Ему стало очевидно, что опасность миновала, страшные люди не тронут, отсечение головы и прочих частей тела ему не грозит. Желая уважить господина прево, горбун низко поклонился и снова едва не свалился с ног.
— Благодарю, мессир Тристан! — произнёс он заплетающимся языком.
Кум короля призадумался. Тристан Отшельник задался тем вопросом, которым не озаботился его августейший господин: как глухой доберётся до Парижа, если он, не отойдя толком от Плесси-ле-Тур, заблудился и умудрился попасть в скверную историю? Как он вернётся домой, не зная дороги? Тристан не осуждал короля: верному подручному не пристало подвергать сомнениям деяния господина. Прикажи ему сейчас Людовик совершить казнь — Тристан подчинился бы. Но король пребывал в Плесси-ле-Тур, а Квазимодо — одинокий, беспомощный, находился рядом. Невольное сострадание при виде уродства, покорности и преданности, раз возникшее в жестокой душе Тристана Отшельника, побуждало его хоть как-то помочь горбуну.
— Куда ты пойдёшь? — спросил прево. — В Париж?
— Да, мессир! — охотно подтвердил горбун. — В Париж, к отцу Клоду.
Искра радости, едва возникшая в сердце Квазимодо, готового разразиться тирадой о добродетелях мэтра, угасла, сменившись сомнением. Нет, он подумал не о трудностях, подстерегавших его на пути. Мысли полны были одним отцом Клодом. Квазимодо ни на день, ни на час не забывал священника. Но помнит ли о нём мэтр? Примет ли вновь под свою опеку? Возможно, он не ждёт его, перестал ждать с тех самых пор, как за королевской каретой закрылись монастырские ворота, перерезав нить, связывавшую Фролло с приёмным сыном.
— Тебе не добраться, — покачал головой Тристан. — Пойдём со мной. Понимаешь, Квазимодо?
— Вы сказали, чтобы я шёл с вами? — осмелел горбун, поражённый тем, что прево назвал его по имени.
— Верно, — кивнул Тристан. — Эй, Ле Пикард! Одолжи ему своего коня! Остальные продолжайте объезд, затем возвращайтесь в замок.
Квазимодо вновь плыл по течению, положившись на волю судьбы, поступавшей против его желаний. Он помышлял, откупившись от прево с его стражей, продолжать путь, но его задержали, приказали сесть в седло, что удалось проделать далеко не с первой попытки. Его искривлённое тело будто одеревенело, отказываясь подчиняться, вызывая хохот стражников. Он, с проворством ящерицы карабкавшийся по стенам, сидел в седле как бурдюк с простоквашей, по выражению хмурого Ле Пикарда, вынужденного идти пешком, ведя в поводу коня с необычным седоком. Квазимодо, опасаясь свалиться, цеплялся то за шею, то за гриву животного. Тристан Отшельник, этот строгий сторож, знавший в лесу каждую тропинку, каждое дерево, ехал впереди, не уделяя должного внимания трудностям своих спутников.
Квазимодо несколько успокоился, когда чаща осталась позади, сменившись виноградниками, но снова затрепетал, едва на горизонте показались крыши, печные трубы и шпили незнакомого города с возвышавшимися над всеми строениями башнями собора. То был город Тур и кафедральный собор Сен-Гатьен, где проводились службы несмотря на незавершённое строительство. Квазимодо ничего этого не знал, он не понял, что это тот самый город, который он видел в начале злополучного путешествия, и в который таки попал, сделав приличный крюк. Бедный звонарь тяжело задышал от сдавившего горло волнения, но не посмел беспокоить своих сопровождающих.
Процессия миновала городские ворота, весьма озадачив караульных, долго смотревших вслед горбуну. Тристан уверенно вёл Квазимодо и запыхавшегося Ле Пикарда по улицам, свысока взирая на прохожих. Квазимодо, пытавшийся запоминать дорогу, вскоре бросил зряшное занятие. Тур, хоть и значительно уступал Парижу по величине, так же суетился, точно гигантский муравейник. Всё вокруг было одинаково чужим, одна картина мгновенно затмевала другую, ускользая из памяти, в глазах рябило, в переполненной впечатлениями голове всё слилось в огромное аляповатое пятно.
Наконец путники добрались до мрачного трёхэтажного дома, украшенного изваяниями в виде химер, барельефами в виде верёвок и крюков.
— Нравится? — ухмыльнулся Тристан. — Это мой дом, Квазимодо. Поживёшь здесь, пока я не придумаю, что с тобой делать.
========== Глава 8. Ne faut pas faire d’un diable deux ==========
Комментарий к Глава 8. Ne faut pas faire d’un diable deux
“Не делай из одного дьявола двух” - французский аналог пословицы “Не так страшен чёрт, как его малюют”.
Тристан Отшельник, как мы уже указали читателю, был груб и жесток от природы. Богатая на междоусобицы эпоха, в которую ему выпало жить, ещё более развила в нём врождённые качества, а хитрый король, превосходно умевший разбираться в людях, нашёл им должное применение. Людовик Одиннадцатый предпочёл навыки и характер знатности происхождения и не прогадал. Давая Тристану поручение, он знал наверняка, что всё будет исполнено в точности, он не сомневался в верности своего куманька и закрывал глаза на нечистоплотность его поступков. Помимо рвения к службе прево обладал такой немаловажной чертой, как храбрость, но не той безрассудной отвагой, что заставляет очертя голову кидаться в пекло, а смелостью, побуждающей не отступать перед опасностью и не показывать спину врагу. При этом Тристан не отличался щепетильностью и никогда не брезговал заданиями, от которых честолюбивый дворянин предпочёл бы откреститься, а то и счесть личным оскорблением. Тристана боялись и ненавидели. Те, кто занимал недосягаемое для мести прево положение, пользовались своими привилегиями, демонстрируя презрение к нему, в глаза и за глаза величали мясником и негодяем, исподтишка высмеивали его фламандский акцент. Нельзя сказать, чтобы подобное отношение его совсем не задевало. Тристан был палачом, бравшимся за самую грязную работу по велению короля, но в нём сохранились понятия о воинском долге; церемония акколады*, произведённая над ним графом Дюнуа, ещё не изгладилась из его памяти.