— Башка Христова! Впервые вижу людей, отказывающихся от денег! — воскликнул Тристан, переглянувшись со стражей. — Бери, бери, Квазимодо! Это королевский дар, от него нельзя отказываться. Ну, прощайте!
— Прощайте, мессир Тристан! — возопил Квазимодо.
— Благодарю за заботу о моём воспитаннике и за чудеснейший ужин в вашей компании, — с теплотой в голосе произнёс архидьякон, позабыв давешние измывательства прево.
Кивнув, Тристан пришпорил коня и поскакал в направлении Плесси-ле-Тур. За ним последовала стража. Квазимодо поднял кошель и молча вручил его Клоду. Ему не нужны были никакие деньги. Он счастлив был тем, что его приключения в королевском замке закончились, а мэтр снова рядом, совсем как в былые времена. Квазимодо, ничего не зная о переменах, произошедших с Жеаном и Эсмеральдой, всё-таки интуитивно чувствовал, что нужен сейчас отцу Клоду больше, чем когда-либо. Подтверждением тому послужил жест мэтра, ласково пригладившего ладонью его встрёпанные рыжие вихры. Квазимодо в последний раз посмотрел на возвышавшиеся вдали башни Плесси-ле-Тур, вздохнул и блаженно зажмурился, прильнув боком к священнику. Как ни велика была его привязанность к мэтру, он готов был отныне делить её с признательностью к прево Тристану, совершившему первый и единственный добрый поступок за всю жизнь.
========== Эпилог ==========
Прошло около двух лет после вышеописанных событий. Квазимодо, благодаря отчаянным усилиям Клода Фролло, вернулся на колокольню, где исправно выполнял обязанности звонаря. Воссоединению его с колоколами предшествовал период вынужденного бездействия, пока в епархии решался вопрос: оставить ли при деле нового звонаря, или же вернуть прежнего. Это время Квазимодо провёл в келье мэтра, поскольку его каморка была занята преемником.
Восторженное упоение от общения со священником, от возвращения жизни на круги своя омрачало опасение стать обузой. Бедолага соглашался на любую, самую чёрную работу, только бы быть полезным, только бы остаться при монастыре и честно зарабатывать на кусок хлеба. На его счастье, капитул всё же высказался в пользу Квазимодо. Что послужило решающим фактором — доводы Фролло, или же музыкальные задатки горбуна, умевшего вызывать к жизни дивной красоты благовест, — определённо неизвестно. Квазимодо на законном основании обосновался в звоннице, куда не преминул впервые подняться сразу же после прибытия из Тура и куда ходил украдкой на свидание с колоколами, встречаемый хмурым взглядом нового звонаря. Он разговаривал со своими медными друзьями, гладил их, прижимался к их гладким холодным бокам, а, получив полное право управляться с ними, огласил округу таким радостным трезвоном, что, если у кого и оставались сомнения, правильно ли допускать горбуна на колокольню, то они развеялись.
Первое время Квазимодо ещё поглядывал на площадь, надеясь увидеть Эсмеральду, но плясунья с козочкой не появилась больше ни разу. Исчезновение цыганки обеспокоило его. Когда горбун, терзаемый неведением, однажды решился расспросить о ней мэтра, тот, вопреки ожиданиям, не возмутился дерзости пасынка, а поведал ему о чудесной встрече матери и дочери. В целом, отношения Клода и его воспитанника стали теплее и доверительнее, перенесённые невзгоды теснее сплотили священника и уродливого горбуна. Радость Квазимодо укрепляло отсутствие Жеана. Белокурый шалопай так и не выбрался на праведную дорогу, предпочтя брести окольными тропами, промышлять грабежами, вспоминая о своём дворянском происхождении и родстве с архидьяконом Жозасским лишь в кабацких попойках, и обещая в будущем стать если не новым королём Арго, то его ближайшим подручным. Квазимодо замечал, как мэтр Клод тоскует по брату и, скрепя сердце, предложил разыскать Жеана, однако священник, горестно вздохнув, отказался и попросил впредь не заводить подобных разговоров. Квазимодо возликовал, но виду не подал.
Итак, наступил май 1484 года. К тому времени Людовик Одиннадцатый навеки упокоился в базилике Нотр-Дам-де-Клери. Оливье ле Дэна, взятого под арест на следующий же день после смерти государя и заключённого в Консьержери, два дня тому назад на телеге отвезли на Монфокон, где повесили, а тело бросили в склепе среди истлевших остовов давно почивших жертв. Квазимодо ничего не знал о печальной участи своего старого врага. С высоты соборных башен он видел странное оживление на улицах, приметил и зловещую повозку, окружённую солдатами и толпой, но так и не узнал тогда, кого везли в последний путь. Отзвонив к обедне, горбун спустился по винтовой лестнице в храм, чтобы тайком поглядеть, как мэтр ведёт службу. В прежние времена он не решился бы на такой поступок, однако окрепшая уверенность в силе мэтра, вкупе с возросшей любовью, придавала ему смелости. После приключений в Плесси-ле-Тур Квазимодо переменился. Хоть прежние злоба и недоверие к людям не исчезли, хоть горб и кривой глаз по-прежнему служили предметом насмешек, в душе его не без участия Фролло прибавилось уверенности, он уже не прятался ото всех, точно дикий зверь.
Среди прихожан звонарь заметил человека, державшегося поодаль, отрешённого думавшего о чём-то своём, потаённом. Квазимодо дрогнул, узнав Тристана Отшельника, и замер, наблюдая за ним, позабыв даже о священнике. Прево, молитвенно сложив руки, сжав губы, застыл у стены. Поглощённый собственными думами, Тристан не обращал внимания на окружающее. Даже тогда, когда Клод Фролло благословил паству и люди потянулись к выходу, королевский кум не шелохнулся.
Когда храм опустел, звонарь решился приблизиться к грозному благодетелю, заняв такое положение, чтобы оказаться в поле его зрения. Квазимодо не мог покинуть человека, оказавшего ему неисчислимые благодеяния, а, возможно, и спасшего самую жизнь. Благодарность пересилила страх. Он терпеливо ожидал, когда прево заметит его. Он видел глаза Тристана — прежде хищные и злобные, а сейчас погасшие, растерянные, ищущие. Такой же взгляд иной раз бывал и у Фролло в дни одержимости цыганской плясуньей. Квазимодо понял: прево жаждет успокоения, но не находит нигде; то, от чего он пытается бежать, настигает его. Переживший лютую тоску после разлуки со священником, горбун постигал болезненность утраты, терзавшую Тристана после смерти господина, служение которому составляло смысл и цель его существования. Но того, что испытывает палач, пресытившийся кровью своих жертв, предчувствующий приближение неотвратимого — этого Квазимодо не знал и никто, кроме самого палача, не мог узнать.
Тристан очнулся от своих дум и, заметив, наконец, горбуна, знаком велел ему приблизиться.
— А, это ты, Квазимодо! — вымученно, криво улыбнулся прево. — Я слышал, как ты трезвонишь. Ну как, счастлив с мэтром? Не крадёшь больше цыганок?
— Я счастлив, мессир Тристан! Господин мой со мной, я вернулся к прежней работе. Я благодарю небо за вашу помощь. А вы… — горбун осёкся, запоздало сообразив, что не надо бы спрашивать прево об усопшем повелителе.
Квазимодо не лгал: он был действительно счастлив. Горбун счёл неуместным жаловаться благодетелю на свои повседневные неурядицы, да и они не так уже, как в минувшие времена, отравляли его жизнь, наполненную вниманием мэтра.
— Служу новому королю, как служил его отцу и деду, — твёрдо ответил Тристан, глядя мимо собеседника, не заботясь, понимают ли его. Взгляд его снова затуманился. — Думаю, не положить ли конец этой службе. Я состарился, Квазимодо, а иногда вижу… вижу их… — он скрипнул зубами. — Впрочем, тебе об этом знать незачем. Исполню одну работёнку по приказу его величества: достану из подземелий Монфокона останки бедолаги Оливье, чтоб закопать его труп среди подобающей компании, а там… Там видно будет. Прощай, Квазимодо! Хоть ты не поминай меня лихом!
Произнеся этот тоскливый монолог, не дожидаясь ответа, не подходя к священнику, прево маршалов удалился прочь военным своим шагом. Квазимодо, исторгнув из груди горестный вздох, долго смотрел ему вослед.