Что же касается прево, то он испытывал радость от столь благополучного завершения скверной истории. Конечно, вели монарх всё-таки отрубить звонарю уши, Тристан подчинился бы. Но однако же — думал он — жаль зря лупцевать несчастного малого, отведавшего плети. Иссечённая, покрытая полузажившими рубцами спина Квазимодо напоминала Отшельнику дни его юности, когда он сражался на поле брани, не щадя себя. Он вспомнил мужественное, изуродованное шрамами лицо коннетабля де Ришмона, которому служил тогда. Людовик крайне удивился бы, узнай он, какие мысли бродят в черепной коробке его верного куманька. Но заглядывать в чужие души король не умел, а внешне Тристан оставался бесстрастным.
Горбун страдал от присутствия чужаков, разглядывающих его, угрожавших ему, засыпающих его вопросами. Бедняга опасался вновь провиниться. Он не смел даже пошевельнуться, поскольку боялся навлечь неприятности на мэтра, а вдобавок видел, что спутник старика недвижим, как изваяние. По счастью, пробил урочный час, когда посторонним надлежало покинуть монастырь. Пытка закончилась.
— Господин, кто тот сердитый старик? — решился вызнать Квазимодо после того, как гости покинули келью. — И кто тот страшный человек с лицом мясника, порывавшийся зарубить меня?
— Горе тебе, сын мой! Старик тот не кто иной, как сам король! — не замедлил с ответом Клод.
Квазимодо вздрогнул. Его единственный глаз расширился в крайнем изумлении.
— А его спутник — Тристан Отшельник, его слуга, его пёс, его палач! — продолжал Фролло, подрагивая от пережитого напряжения. — Ты верно определил род его занятий, Квазимодо. Никто не знает, скольких человек отправил он на тот свет!
Горбун, не спускавший взгляда с губ священника, помрачнел.
— Он хотел отсечь мне голову? — вновь вопросил звонарь, на всякий случай прикрыв уходящую в плечи короткую шею ладонями.
Клод, поражённый пришедшей ему мыслью, помедлил с ответом.
— Король приказал ему, — изрёк он. — Однако мне показалось, будто Тристан… пытался вступиться за тебя.
— Всту… Вступиться? — не понял горбун, за которого почти никто, кроме приёмного отца, не ходатайствовал.
— Нет, пожалуй, мне показалось, — пробормотал Клод.
— Чем же я их разозлил?
— Не догадываешься? Хоть и не по своей вине, но ты лежал в присутствии человека, при котором разрешается только стоять, ты не поприветствовал государя. Одного этого хватило ему, чтобы прогневаться.
— О, я видел! Вы держались на ногах и тот… Тристан? — с запинкой произнёс Квазимодо. Священник кивнул. — Он тоже не смел сесть. Кабы я видел их приход! Я подвёл вас, господин?
Не став пускаться в разглагольствования, архидьякон сложил пальцы в знак, означавший «Отдыхай!». Только тогда его пасынок лёг, но успокоиться долго не мог, всё вспоминая произошедшее, да размышляя, не коснётся ли мэтра мстительность короля. Растревоженные раны дополняли моральные муки страданиями физическими. Квазимодо долго глядел, как его коленопреклоненное божество возносит молитвы Всевышнему. Огонёк лампады, подрагивая от сквозняка, мерцал во мраке кельи, где находились двое, связанные крепчайшими узами. Наконец и священник лёг. Ворочаясь на жёсткой кровати, он раздумывал, какие последствия могла возыметь сегодняшняя история. Ему сделалось не по себе. Клоду представилось, как король дознается о его страсти к цыганке, о нападении в переулке. Вмешательство стрелков, порка Квазимодо и, наконец, расспросы короля мнились ему знаками свыше. Впервые за много дней мятущийся священник, занятый иными думами, не помышлял о плясунье с вожделением. Образ Эсмеральды ненадолго оставил его.
========== Глава 3. Предложение, от которого нельзя отказаться ==========
Дни летели за днями. Раны Квазимодо, благодаря грамотному уходу Фролло, вспомнившему уроки Жака д’Эпара, постепенно заживали. Немаловажную роль в исцелении больного играло само осознание того, что его лечит обожаемый мэтр. Это архидьякон давал указания послушникам, это его руки готовили целебную мазь, облегчали боль. И Квазимодо, преисполненный признательности, тянулся губами, чтобы поцеловать пахнущую ладаном и мазями руку приёмного отца. В такие моменты Клод Фролло, отчего-то смущаясь, старался не смотреть на воспитанника.
По мере того, как горбун шёл на поправку, пребывание его в келье священника становилось всё более невыносимым. Прошли те дни, когда раненому, валявшемуся в лихорадке, было всё равно, что происходит вокруг. Квазимодо, не доверявшему чужим прикосновениям, делалось неудобно и стыдно, когда за ним ухаживали посторонние. Он замечал отвращение на лицах послушников, не могущих противиться распоряжениям архидьякона, ему не хотелось лишний раз стеснять своего мэтра. Остатками слуха Квазимодо улавливал гул колоколов, которыми заправлял новый звонарь. Сердце горбуна дрожало, стоило лишь представить, как чужак касается его друзей, раскачивает канаты, отчего приведённые в движение языки бьются о медные капсулы. Квазимодо зажимал ладонями уши, которых, сам того не зная, едва не лишился по прихоти короля.
Памятуя о визите короля и Тристана Отшельника, он лежал всегда лицом к двери, дабы не повторить прежней оплошности и вовремя поклониться важной особе, буде той вздумается вновь навестить архидьякона. В таком положении шея его быстро затекала, но Квазимодо не менял позы. Когда Фролло разрешил ему вставать и ходить по келье, бедолага всё равно держал дверь в поле зрения, вздрагивая, когда она открывалась.
Квазимодо замечал также, что священник сделался задумчив. Ночами он долго не мог уснуть, ворочаясь на своём ложе. По временам с его губ слетал тяжёлый вздох — глухой подмечал всё. Он пытался расспрашивать Клода о причине такого беспокойства, но мэтр отделывался угрюмым молчанием. Квазимодо оставалось лишь гадать, что мучило его господина — страх после происшествия в келье или какая-либо иная причина. Произошли в священнике и другие перемены, которых его пасынок заметить не мог. Клод, если его не призывали служебные обязанности, реже покидал собор. Его всё чаще видели склонённым в молитве, с невыразимой мукой на лице и с судорожно сжатыми пальцами. Цыганская плясунья примечала среди зрителей страшного священника, столь пугавшего её оскорбительными выкриками, однако её мучитель, до крови закусывающий губы, больше не произносил ни слова. Чёрная тень, которую иногда замечала Эсмеральда, возвращаясь во Двор чудес пустынными улицами, перестала преследовать её. Цыганка вздохнула с облегчением.
Поговаривали также, будто монах-привидение, бродящий возле Тампля, а затем и в Ситэ, обрёл, наконец, покой. Никто достоверно не знал, когда, куда и надолго ли он пропал, но, во всяком случае, рассказы обывателей о мелькнувшей перед ними фигуре, закутанной в плащ, иссякли.
Миновали дни, недели, месяцы. Квазимодо, излечившись, вернулся в звонницу, его встречи с Фролло сделались редкими. Священник по-прежнему служил мессы в приделе лентяев, посещая по временам потайную келью. Однажды, а именно двадцать девятого числа месяца марта, он вновь попал в неудобную ситуацию. Жеан, его вездесущий брат, без приглашения явился в ту келью просить денег как раз в тот час, который Клод предназначил для встречи с Жаком Шармолю. Школяр не успел уйти, когда прибыл прокурор. Жеан не находил в том никакой печали, ему было забавно взглянуть, с кем якшается его брат, однако Клод не желал, чтобы мэтр Жак увидел Жеана. Получив туго набитый кошелёк в качестве платы за молчание, школяр спрятался за очагом, где, скорчившись в неудобной позе, выслушал всю беседу от первого до последнего слова. Содержание её не представляло для Жеана ни малейшего интереса. Встрепенулся он только тогда, когда Шармолю заговорил о цыганке с одержимой козой, танцующей на Соборной площади вопреки запрету духовного суда.