Людовик призадумался. Он давно признал правоту Тристана и только самолюбие мешало ему в том признаться. Король припомнил рассказ Фролло о нападении на девушку-цыганку, сопоставил его с жалобой ле Дэна. Мстя за пострадавшего любимца, он приказал запереть Квазимодо в клетке в зверинце, сочтя это достаточным наказанием и превосходным средством спасения от покушений обезумевшего горбуна. Но сказать мало, дело предстояло ещё обделать.
Квазимодо сидел всё там же, в зверинце, гадая, чем обернётся гнев Оливье. Глухой догадался, что провинился. Вдруг что-то словно толкнуло его изнутри — так животное вздрагивает, чуя врага. Он поднял взгляд и увидел перед собой Тристана и взвод шотландских гвардейцев.
— Ступай в клетку по-хорошему! — приказал Тристан, указывая на пустующую клетку с открытой дверцей. — Не заставляй нас применять силу.
Квазимодо понял, чего от него хотят. Он заворчал, задыхаясь от негодования, он уже готов был взвиться в прыжке, чтобы броситься на противника и, пронзённый мечами, окончить свою жизнь, но хоть одного врага забрать с собою. Его единственный глаз сверкал, как у рыси. Тристан, приняв боевую стойку, изготовился к поединку. Но за долю секунды до того, как Квазимодо совершил смертоносный бросок, он вспомнил Клода Фролло и ярость угасла в нём. Он согласился перенести любое наказание, он не мог подвергнуть опасности мэтра. Поникнув плечами, он поплёлся в предназначенную ему клетку. Тристан сам запер за ним дверь. Только тогда, когда щёлкнул железный замок, Людовик, поодаль ожидавший развязки, приблизился и похлопал ладонью по прутьям.
— Посидишь тут, пока не образумишься, негодник! — присовокупил он.
Так Квазимодо во второй раз стал жертвой оговора и неправого суда.
Вечером того же дня король, по обыкновению, обходил замок. Держа руки за спиной, он шёл, шаркая ногами, вертя головой по сторонам. Осмотрев внутренние покои, старый монарх, поколебавшись, отправился в зверинец, заявив, будто давно не видел своих зверей, не кормил с руки птиц. За Людовиком, держась поодаль, следовали Оливье и Тристан. Эти двое питали взаимную ненависть, при этом каждый из них представлял собою такую добычу, которая не по зубам другому. Им оставалось обмениваться завуалированными оскорблениями. Иногда ле Дэн заключал союз с Куактье. Тристан союзником ле Дэна не становился никогда.
Между фаворитами завязался разговор, ведшийся на фламандском.
— Кормить птиц? Клянусь головой, наш государь жаждет навестить уродца! — бубнил под нос ле Дэн, продолжавший дуться на Квазимодо.
— Добился своего? — усмехнулся прево, щурясь. — Чем тебе помешал несчастный горбун?
— Тем, что посмел скалить на меня свои кривые зубы! — проронил задетый за живое брадобрей.
— Или тем, что посмел стать новой забавой его величества? — поддел Тристан.
— Всё равно, какой прок от урода? — отмахнулся Оливье, сохраняя невозмутимое выражение лица. Уголки губ подёргивались от сдерживаемого бешенства. Неумолимый Тристан продолжал словесно ранить его, точно бандерильеро, втыкающий копья в бычачью шкуру.
— Много ли проку было от тебя в Генте*? — глумливо оскалился прево.
Оскорблённый брадобрей открыл рот, чтобы ответить колкостью на колкость, но король сердито осадил спорщиков.
— Будет вам браниться, куманьки!
Квазимодо, заключённый в клетку, страдал так, как страдает всякий узник, лишённый воли, видящий перед собою только чёрные металлические прутья. Он понимал, что отсюда ему уже никак не вырваться и не вернуться домой. Мэтр напрасно прождёт его. Поначалу горбун бросался на решётку, скрежеща зубами, но изделие неизвестного, постаравшегося на славу кузнеца, выдержало его атаки. Испытав прочность холодного металла, Квазимодо принялся кружить по клетке, пока не выбился из сил. Тогда он, тяжело дыша, уселся на пол, глядя вперёд. Безмолвие окружало его. Вой и гомон, издаваемый зверями, не достигал слуха пленника. Квазимодо уносился мыслями далеко от Плесси — в Париж, в собор, к Фролло. Из груди его вырвался горестный вздох.
Горбун не сразу заметил вошедших — его невидящий взгляд был направлен сквозь них. Но и тогда, когда узник заметил короля и фаворитов, он, подавленный бедой, не поднялся им навстречу, не вымолвил ни единого слова. Квазимодо смирился со своей участью, что-то окончательно сломалось в нём. Людовик и его спутники глядели на него. Для Квазимодо в данный момент не существовало ни короля, ни Оливье ле Дэна. Горбун своим единственным, налитым кровью оком, смотрел только на Тристана. В его глазах пленник не прочёл сострадания, но, во всяком случае, не заметил и злорадства.
* Тристан имеет в виду неудавшуюся попытку Оливье поднять восстание во Фландрии, чтобы подвести эту страну под французский протекторат. Ле Дэн намеревался устроить волнения в склонном к мятежам Генте, однако был высмеян гентцами и вынужден бежать в Турне.
========== Глава 5. Обретение и расставание ==========
Случай на Гревской площади, произошедший уже после того, как король увёз из Парижа Квазимодо, иначе как промыслом Божьим не называли. Клод Фролло, приняв некоторое участие в событиях, невольно задумался о том, что ничего могло бы и не быть, если б он не прекратил выслеживать цыганку после неудавшегося похищения или предоставил действовать Шармолю. Разрозненные звенья, не встретив препятствий, соединились в единую цепь. Дело было так. Плясунья Эсмеральда, закончив выступление, свернула узорчатый ковёр и собралась покинуть площадь, когда её буквально пригвоздил к месту вопль, полный неистовой ярости.
— Будь ты проклята навеки, египетская саранча! Воровка детей! Гори, ведьма!
То кричала затворница Роландовой башни, сестра Гудула, вретишница. Все знали, что вот уже пятнадцать лет она заточена в келье, питается подаянием, молится и проклинает цыганское племя на все лады. Солдаты ночного дозора уверяли, что отшельница не унимается и с наступлением темноты, частенько они слышали доносящиеся из её норы стенания. Оставалось загадкой, когда же она спит и спит ли вообще. Особенно же Гудула невзлюбила молодую цыганку с козочкой. Эсмеральда оставляла нападки без ответа, только вздрагивала и хмурила брови, когда визжащий, как пила, голос Гудулы предрекал ей то адский костёр, то виселицу. Но на сей раз девушка не сдержалась. Доведённая ли до отчаяния изменой возлюбленного Феба, ободрённая ли исчезновением с горизонта страшного священника, просто ли исчерпалось её терпение, но цыганка подошла к окошку, забранному решёткой, и дрожащим голосом спросила:
— За что вы ненавидите меня? Что я вам сделала?
Крысиная нора, источающая смрадный запах, сразу ожила. Существо, заключённое в её мрачных недрах, зашуршало, заметалось, засуетилось, исходя неистовством потревоженной волчицы. Если бы не прутья в виде чёрного креста, закрывавшие единственное сообщающее отшельницу с миром отверстие, она бы, наверное, выскочила и растерзала молодую цыганку.
— Что ты мне сделала? Что ты мне сделала?! Ты ещё спрашиваешь, тварь! Ребёнок! Ребёнок был у меня! — хрипела Гудула, кружа по келье. — Моя девочка, моя крошка Агнеса! Цыганки украли её, выпили её кровь, сожрали на своём дьявольском шабаше! Где моё дитя, ведьма?! Ты живёшь, а она лежит в холодной земле!
— Увы, — грустно вздохнула Эсмеральда, ласково гладя жавшуюся к ногам Джали. Цыганке сделалось страшно, но в то же время и жаль обезумевшую старуху, поэтому она не уходила от башни. — В чём же моя вина? Ведь я, когда случилось несчастье с вашей малюткой, ещё даже не родилась.
Вретишница придерживалась иного мнения, изменить которое не могли никакие доводы.
— О нет! — взвыла она, потрясая костлявыми руками. — Ты тогда уже появилась на свет, моей Агнесе исполнилось бы сейчас столько же лет, сколько тебе.
Гудула метнулась к оконцу, вцепилась в прутья. Её худое, едва прикрытое рубищем тело, сотрясалось от негодования, седые космы растрепались по плечам. Цыганка отпрянула. Народ на площади притих, издалека наблюдая за разыгрывающейся драмой, колеблясь — чью сторону принять.