— Мне жаль, — тихо произнесла Эсмеральда. — Вы лишились дочери, а я не знаю своих родителей.
— Что мне твои родители? Верни мне дочь, ведьма! — захохотала отшельница. — Башмачок — вот всё, что от неё осталось, — внезапно голос её дрогнул, в глазах сверкнула надежда. — Ты знаешь, где найти второй, цыганка? Пятнадцать лет я ищу его, пятнадцать лет молюсь, стоя коленями на камнях. Я превратилась в старуху, а ведь мне нет и сорока, но пусть я сгнию заживо, только бы вернуть мою дочь!
Вретишница бережно вытащила из-за пазухи крохотный, расшитый шёлком башмачок. Этот многократно политый слезами предмет единственный не вызывал в ней неприязни ко всему сущему. Гудула нежно поцеловала башмачок и на подрагивающей ладони, просунув руку в оконце, продемонстрировала своё сокровище цыганке. Эсмеральда побледнела, пошатнулась, затрепетала, точно осина на ветру.
— Башмачок! — забормотала она, объятая величайшим волнением. — Боже мой, Боже! Да, да, я знаю, где отыскать второй!
Девушка схватилась за висевшую на шее ладанку и… извлекла оттуда детский башмачок, точь-в-точь такой же, как тот, что остался затворнице на память об Агнесе. Несомненно, он приходился ему парой и пятнадцать лет назад красовался на ножке похищенного ребёнка. Гревскую площадь, переполошив зрителей, огласил дивный клич рвавшейся наружу радости:
— Дочь моя!
— Матушка! Матушка! — вторила цыганка.
Затворница, чей гнев моментально сменился горячайшей любовью, взялась за прутья, мешавшие обнять дочь, трясла их, что было сил, но те не поддавались. Тогда она схватила камень, служивший ей изголовьем, и принялась выбивать решётку. Стоял скрежет, летели искры, прутья изогнулись, но крепко держались в пазах. Тогда доброхоты из толпы, сообразив, в чём дело, в несколько пар рук налегли на преграду. Благодаря их усилиям вскоре мать заключила неожиданно обретённое дитя в объятия.
Затворница и девушка, сопровождаемые толпой, пришли к собору Богоматери. Клод Фролло, выйдя им навстречу, выслушал из уст Гудулы сбивчивый рассказ:
— Чудо! Господь явил чудо, святой отец! Моё имя Пакетта Шантфлери, я была публичной женщиной и имела дочку. Цыганки украли её у меня и вот через пятнадцать лет она вернулась, моя крошка Агнеса! Господь сжалился над слезами бедной матери!
Поражённый священник, стараясь не смотреть на пунцовую от переживаний Эсмеральду, распорядился выделить матери с дочерью келью, предназначенную для ищущих убежища. Добрые люди, прослышавшие о преображении уличной плясуньи, принесли к вратам храма одежду, обувь, пищу — словом, всё, что могло понадобиться двум бесприютным женщинам, не имеющим ни единого су за душой. Фролло повелел причетнику отнести пожертвования постоялицам. Сам он в тот день долго молился, а с наступлением сумерек прокрался к заветной келье.
Прижавшись к стене, впитывая горячечным телом холод камня, Клод слушал болтовню матери и дочери, то и дело прерывающуюся всхлипами, объятиями и счастливыми восклицаниями. Архидьякон мог войти, спросив для виду, как устроились постоялицы и не требуется ли им помощь, но так и не вошёл.
— Если бы я тогда не остановился, — перекрестился Клод, — они бы не встретились. Благодарю Тебя, милосердный Отче!
Содрогаясь, шепча молитву, он вернулся к себе.
Пакетта и Агнеса Шантфлери, а также козочка Джали, прожили в соборе несколько дней. Затем, собрав нехитрые пожитки, ушли восвояси. Клод не желал знать, куда направилась та, из-за которой он чуть не погубил свою душу. Он огромным усилием удержался, чтобы не скатиться в ту пропасть, куда прежде старательно ввергал себя. Эсмеральда навсегда исчезла из его жизни. Он при всём желании не смог бы отыскать её.
Потеряв и цыганку, и Квазимодо, Фролло вдруг остро ощутил собственное одиночество. У него по-прежнему оставался брат, беспутный школяр Жеан, посвящающий дни и ночи кутежам с дружками, у него оставались книги, наука, но ничто не радовало его. Клод любил брата, но брат не любил его. Все деньги, которые Жеан получал от него, спускались на выпивку и доступных красоток. В конце концов, Клод, скрепя сердце, решил перекрыть финансовый источник, о чём и объявил Жеану, явившемуся за очередной подачкой. Обманутый в лучших надеждах проситель увещевал, льстил, угрожал — брат оставался неумолим. Тогда белокурый бесёнок прибег к последнему, самому надёжному средству.
— Братец мой, отлучая меня от своего кошелька, вы толкаете меня к кошелькам чужим! — провозгласил он, дерзко тряхнув головой. — Мне давно уж сделали выгодное предложение и, коли вы не дадите мне денег, в которых я крайне нуждаюсь, я стану бродягой.
Высказавшись, Жеан подбросил в воздух свою шапочку, поймал её на лету и снова водрузил на голову, лихо заломив. Так, видимо, он демонстрировал готовность стать подданным королевства Арго. Архидьякон скрипнул зубами. Он словно прозрел, увидев, насколько глубоко порок пустил корни в сердце, душе и разуме младшего брата, а, прозрев, укрепился в принятом решении. Священник заговорил. Каждое слово, срывавшееся с его языка, звенело от негодования.
— Так тому и быть. Становись бродягой. Я долго внимал твоим клятвам, Жеан, я устал краснеть от стыда, покрывая твои выходки. Ты в прошлый раз обещал мне приняться за учение, а сам спустил в кабаке деньги, которые я дал тебе, чтобы заплатить за комнату и книги. С меня довольно, ты не получишь больше ни одного су! Ты уходишь — я не смею тебя удерживать. Я и без того много слов потратил впустую. Возможно, новые приятели заставят тебя взяться за ум.
Выслушав отповедь старшего брата, Жеан демонстративно заложил руки за спину и, насвистывая бравурный мотив, удалился. Он ожидал, что Клод окликнет его. Но Клод не окликнул. Кусая губы, прерывисто дыша, священник упал в кресло, охватив голову руками. Так он долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, утешая себя тем, что действовал ради блага школяра, что тот, хлебнув вольной жизни, образумится и вернётся на университетскую кафедру. А если и не вернётся, если участь бродяги придётся ему по вкусу, то в том его, Клода Фролло, вины нет. Он сделал для белокурого шалопая всё, что мог.
Книги и наука не утешали архидьякона в его горе. Они лишь ненадолго отвлекали его. Разом утратив все привязанности, Клод прибег к последнему оплоту, к старому испытанному способу. Он целиком предался делам духовным, окончательно отрешившись от мирского, пытаясь вернуть тот покой и ту ясность, что царили в нём до встречи с Эсмеральдой. Иногда лишь мысли архидьякона возвращались к Квазимодо, единственному существу, искренне любившему его. Клод полагал, будто горбун, распрощавшись с тюфяком и монастырской скромной пищей, купается в неге в королевском замке, не вспоминая о приёмном отце. Он не знал, как сильно ошибался. Квазимодо ни на минуту не забывал Клода Фролло.
========== Глава 6. Встреча в лесу ==========
Прево Тристан Отшельник не ведал сочувствия к бедам других людей — отчасти по складу характера, отчасти под влиянием внешних обстоятельств, этот характер окончательно сформировавших. Тристан прошёл превосходную выучку и всегда ставил долг превыше личных интересов. Он был зол, безжалостен и предан господину. Он не вступался за тех, кого казнил и истязал. Но иногда и самый отлаженный, выверенный до последнего винтика механизм даёт сбой. Что уж говорить о человеке из плоти и крови! Горбун Квазимодо стал для королевского куманька камнем преткновения, той самой песчинкой, попавшей между шестерёнками машины. В те недели, что пленнику пришлось провести в клетке по воле короля, Тристан несколько раз приходил в зверинец и подолгу, склонив голову набок, глядел на Квазимодо.
Ещё в первую их встречу прево чутьём угадал в горбуне любовь и преданность священнику, безграничности которых не постигал, возможно, и сам Фролло. Вид Квазимодо, насильно оторванного от прежней жизни, дичащегося и всего чурающегося в Плесси, неожиданно напомнил Тристану давние годы, когда его семилетним мальчишкой отдали из семьи в замок сеньора для обучения всему тому, что полагается знать воину: верховой езде, владению мечом и копьём, плаванию, охоте и светским манерам. Поначалу маленького пажа угнетала незнакомая обстановка, чужие люди, он скучал по отцу и матери, тяготился муштрой. Впрочем, вскоре Тристан привык, освоился и взялся рьяно выполнять требования наставника. Прошлое растаяло в его памяти, вытесненное помыслами о грядущих достижениях, к которым честолюбивый фламандец стремился со всей своей силой и ловкостью, а, случалось, и расплачиваясь боевыми зарубками на коже.