— Мара, я обещал ему, что за тобой присмотрю.
Марисала отступила на шаг, прогоняя прочь давние воспоминания. Тогда, будучи юной и наивной, Марисала верила, что, как только окончится война, Лайам вернется за ней. Дни складывались в недели, недели — в месяцы, а она все ждала и ждала, не в силах поверить, что ее жаркая страсть не нашла ответа…
Но Марисала ошиблась. Ее любовь была безответной.
И теперь Марисала не собиралась бросаться к нему в объятия. Она — не из тех, кто повторяет одну ошибку дважды. Никогда больше она не примет дружеское расположение Лайама за что-то другое — и неважно, чем там от него пахнет!
— Вот и отлично! Исполни свое обещание и подыщи мне квартиру.
Лайам пригладил волосы рукой. Сейчас он стригся гораздо короче, чем пять лет назад — и короткая стрижка ему очень шла. Лицо его тоже изменилось: утратив болезненную худобу, оно стало взрослее и серьезнее — хотя улыбался Лайам по-прежнему совсем по-мальчишески. Следы голода и тяжких испытаний давно исчезли с его лица — но, как прежде, выступали на нем высокие скулы, оттеняя прямой нос и правильный рот, подчеркивая необыкновенные глаза…
Да, глаза его совсем не изменились. Все тот же цвет — цвет знойного неба в жаркий тропический полдень.
— Мара, Сантьяго хочет, чтобы ты жила в общежитии, а не в отдельной квартире.
— Если бы он этого хотел, прислал бы, как положено, заявку, — невольно улыбаясь, ответила Марисала.
— Это не смешно, — нахмурился Лайам.
— А по-моему, смешно. Подумай, Лайам. Сантьяго — такой аккуратист! Тебе не кажется, что для сеньора Совершенство это слишком крупный промах?
Лайам окинул внимательным взглядом девочку, стоящую перед ним. Нет, женщину, напомнил он себе. Марисала по-прежнему выглядит на пятнадцать лет и одевается как подросток; однако ей двадцать два. Она — совсем не ребенок.
— Ерунда какая-то! — продолжала возмущаться она. — Я проделала такой долгий путь, и вот теперь выясняется, что мне негде жить! — В уголках ее рта снова заиграла улыбка. — Почти такая же ерунда, как эта дядюшкина идея насчет шефства надо мной.
— Опекун тебе не нужен, и я это знаю не хуже тебя. — Лайам старался говорить спокойно, хотя в душе его с той самой минуты, как он увидел ее в аэропорту, кипели самые бурные чувства. — Но дело не в этом. Сантьяго попросил сделать ему одолжение. Как я мог сказать «нет»?
— Очень просто. «Нет». — Марисала пристально смотрела на него; ее карие глаза сейчас казались почти черными. — Вот так. Хочешь, покажу еще раз? Открываешь рот и говоришь «нет». Совсем нетрудно.
Лайам взглянул в смеющиеся глаза девушки — и вдруг с ослепительной ясностью понял, что все эти годы он не жил, а существовал.
Марисала была удивительно красива, хоть и не выставляла свою красоту напоказ. Случайный встречный не обернулся бы на нее на улице: мешковатая одежда надежно скрывала прекрасное стройное тело, а пышная копна вьющихся темных волос была завязана в невыразительный «хвост» на затылке. Изящное личико сердечком, маленький носик, пухлые губы и ямочка на подбородке делали Марисалу моложе своих лет. Она не пользовалась косметикой; кожа ее была безупречна, если не считать серповидного шрама на виске, возле левого глаза — горькой памяти о прошедшей войне.
Марисала не просто пережила войну — она сражалась наравне с мужчинами. Эта хрупкая девушка с львиным сердцем нашла свое место в огне и дыму сражений и стала одним из отважнейших бойцов армии Сопротивления.
Однако, если не считать шрама, внешность Марисалы совсем не изменилась. Она по-прежнему выглядела на пятнадцать лет.
И Лайама по-прежнему мучительно влекло к ней.
Тогда, семь лет назад, он не позволил себе поддаться страсти. «Я на восемь лет ее старше, — говорил он себе. — Я — взрослый мужчина, а она — еще ребенок». И Лайам запер свое чувство в недоступных глубинах сердца, заставил себя забыть о влечении к юной племяннице Сантьяго, убедил себя, что не чувствует к ней ничего, кроме дружбы и благодарности.
Ему действительно удалось забыть…
До той минуты, как он увидел ее в аэропорту.
В этот миг ему понадобилась поистине железная сила воли, чтобы не заключить ее в объятия и не прильнуть к ее губам.