Концов извлек книжку на свет божий, перевернул лицом к себе…
«Вячеслав Курицын. Мой Пушкин»…
И ниже: «Модный журналист Курицын сделал всех на их же собственном поле, он показал и доказал, что нельзя знать про Пушкина слишком много или слишком мало, а главное — нельзя знать про Пушкина всего…»
Концов почувствовал, как холодный, мерзкий, противный пот сызнова струится по лбу.
Вчера! Тут! Был! «Матадор на Луне»!!!
Пушкин…
Видный критик Концов обессиленно опустился на разворошенную кровать и уставился на обложку.
Ладно. Предположим, я вчера съел чего-нибудь такого. Сволочи из «Кампомоса» подложили дерьмо какое-нибудь в колбасу, а сказали — сыр. Нажрался я этого сыра, и с утра у меня крыша поехала. Вижу фигню всякую, дворцы культуры и прочую хрень. Вон и Курицын — а туда же: мой Пушкин. Да… Хорошо, предположим. Значит, что? Значит — надо к людям! Люди увидят, что я какой-то не такой, и скажут: ну ты совсем рехнулся, мужик, у тебя, брат, не все дома. Люди — они подтвердят, они такие. Народ не даст соврать.
Надо сказать, что у видного критика Ивана Концова слова практически не расходились с делом. Концов был человек поступка. Поступка решительного и смелого. Он сам выстроил себя из совершенно никого, из простого, можно сказать, деревенского паренька с рабочей окраины, сам привил себе вкус к высокому, а уж потом и к постмодернизму, и если ниспровергал кого за бездарные писания, то решительно, бесповоротно и до конца. Не родился еще такой русскоязычный сочинитель, которого Концов бы не спихнул с прозреваемого пьедестала — уж коли за то взялся. Концову только дай, за глаза говорили знакомые. Редкий он человек, Иван Концов, эх, мало, по-настоящему мало еще у нас таких, как он.
Так и здесь: раз решил — кремень. Ноги в джинсы, руки в плащ, кепку на голову и вперед — к людям. К народу. Народ правду видит. Народ нутром чует.
Первые шаги за пределами родного подъезда давались Концову нелегко. Боязно было видному критику: а ну как кто из-за угла выскочит да и заорет что-нибудь про многотомные комментарии к записным книжкам Цветаевой или, не дай бог, выяснится, что посередь Москвы устроили заповедник «Тихий Дон» в натуральную величину. Глюки — они и есть глюки глюкавые. Рехнуться недолго.
Но нет, ничего, обошлось. Народ вокруг смирно спешил по своим делам, транспорт опять же исправно ездил туда и сюда, все выглядело привычно-обычно, ларьки у метро…
— А что, — подошел на пробу с вопросом Концов к румяному молодцу в аккуратной бороде, дежурившему рядом с заваленным книгами широким лотком, — нет ли чего из хороших, настоящих книжечек, ну там, «Больше Бена» или, скажем, «Низшего пилотажа»?
— Какого-какого пилотажа? — искренне заинтересовался торговец. — Если вам про авиацию, то вот есть про Талалихина подарочное издание, только с утра привезли пять штук, может, вы про эту? Или вот — «Пушкин в стратосфере». В коробочке и с тремя дивиди. Дорого, конечно, зато какая книга! Интерактивный Пушкин…
— Нет-нет, — безнадежным жестом остановил его Концов, — не надо интерактивного… — Пристально оглядел золоченые корешки солидных томов собраний сочинений и, заметив недоумение на лице румяного, срывающимся от отчаяния голосом подпустил туману: — А что, как там… дворец Булгакова, это… открыли? Вы… не знаете?
— А как же! — заулыбался торговец. — В лучшем виде! Президент был, Лужков, Селезнев, Жириновский… Да куда же вы?
Домой Концов возвратился крупной рысью. Сердце билось с перебоями, но видный критик, превозмогая пошлую немощь, единым духом взлетел к себе на пятый этаж и, лишь захлопнув дверь и прижавшись к ней спиной, позволил себе отдышаться.
— Талалихин… — бормотал он, закатив очи. — Пушкин… в стратосфере… Да у него даже Акунина нет ни одного! А Никитин?! Где Никитин? Куда делся?!.
Мир сошел с ума.
Концов, яростно сбросив плащ, ринулся к своим книжным полкам, стал хватать тома трясущимися руками.
— Ну пожалуйста… Ну хоть какая-нибудь Марини-на… Или Дашкова… Я же помню, было! Вот тут, за альбомом Дали прятал… Ну хоть листочек! Хоть что-то!
Но лишь ненавистная глазу великого критика мировая классика, такая простая и на раз понятная, во всех мыслимых и немыслимых обличиях сыпалась с полок, а посреди комнаты застыло, распластанное, роскошное издание Марка Шагала, раскрывшееся по злой прихоти судьбы на малоизвестной картине «Чехов в красном».
Но Иван Концов, как вы помните, был человек слова, стремительно переходящего в дело. И когда сумерки легли на город бледный, и утих весенний птичий гомон, и вдали стали так редки звуки автомобильных рожков победных, он, перекопав всю свою небольшую холостяцкую квартирку, нашел-таки на антресолях, в дальнем углу, траченный временем и забвением одинокий томик в потускневшей обложке, изображавшей выходящего из моря говна закованного в причудливую броню рыцаря с офигенной рыцарской принадлежностью в руках; томик, покрытый многолетней пылью и стародавней паутиной; томик, давно расставшийся со многими страницами; томик, каким-то невероятным чудом завалившийся между двумя потертыми чемоданами со старым и уже ненужным барахлом; томик — на обложке которого было написано: «Череп в голове».
Ночь Иван Концов встретил, глубоко зарывшись в одеяло. Он старательно жмурил глаза, призывая поскорее снизойти облегчающий сон, он жаждал чуда, и руки видного критика, еще слегка дрожавшие от напряженных поисков и волнения, крепко прижимали к груди книгу, в которой не было ни слова про классиков.
Иван Концов мечтал проснуться обратно.