Незнакомец подержал еще мгновение старьевщика под испытанием мутных пугающих глаз, потом извлек из кармана бумажник, вынул оттуда несколько бумажек и сунул их опешившему от неожиданности казанцу.
— На, это тебе на водку — и чтобы ты больше не лез сюда! Не смей ничего покупать у этой барыни! Я зайду к ней. А ты, немного погодя, придешь тоже. Потребуй назад свой задаток. Скажи, что большевики не позволяют продавать такой роскоши... Понял? Иначе — в чека к большевикам.
— Мой ничего не понял, —заспешил в радостном всполохе татарин. —Моя деньги возьмет и епанча не купит... Барин за это мало-мало на водку купцам давал. Теперь моя все понял...
Незнакомец сдвинулся с места и вступил в коридор школы.
Между тем Льола, примирясь с тем, что старьевщика придется увидеть еще раз, вернулась в комнату и стала составлять список того, что ей необходимо будет купить, лишь только она получит остальные деньги. Еще не кончила она своих вычислений, как в дверь постучали.
«Уже с деньгами? »—подумала она про торговца.
Она открыла дверь.
Мужчина с широкой нижней частью лица, в охватистой куртке на двенадцать пуговиц и дорогой меховой шапке стоял на площадке, собственнически вглядываясь в нее, и, когда она удивленно замерла, прожевал вопрос:
— Мадам Луговая?
Он спросил, очевидно, не сомневаясь, с кем и в какой обстановке говорит.
Льола с тревожным удивлением метнулась памятью в прошлое, связывая узловатое лицо прожевывающего слова человека с событиями своей прежней жизни. Сразу же вспомнила без какого бы то ни было энтузиазма:
— Ах, Придоров...
— Да, Придоров. Узнали? Увидел здесь, когда старьевшик крутил вас. Понял, что у вас дошло до распродажи, и решил поговорить. Разрешите войти...
Льола закрыла с тоской глаза, досадливо отступила, и они очутились в комнате.
Вошедший бросил взгляд на стол, подоконник и стоящие на них примус, кухонную миску и пустую банку из-под консервов. Окна завешивала приколотая булавками к раме газета. Так же был покрыт газетой с высохшими пятнами и стол.
Гость с кислым небрежением отвел взгляд от нищенской утвари и мелькнул глазами по стоявшей возле холодной печки детской коляске, нарядно красовавшейся окружевленным бельем и голубеньким одеяльцем, из-под которого чернела первым нежненьким ошерстением головка ребенка.
Он вцепился на мгновение в эти, красящие всю комнату младенческие ясли, но, мигнув раз-другой в сторону постельки, подернул скулами и быстро отвернулся, не давая заметить молодой женщине, что вид покоившегося в гнездышке ребенка заставил его скривиться.
Льола кивнула ему головой на стул, и гость, — как будто еще ничего не заметил, — заявил, с удобством располагаясь на стуле:
— Увижу теперь, как вы живете...
— Нечего смотреть! — с болью уничижения коротко возразила Льола, отражая любопытствующую недоброту гостя. И, чтобы избегнуть необходимости вступать в объяснения, она занялась коляской, перекладывая и взбивая под обнажившимся ребенком подушечку; когда же дитя шевельнулось — поцеловала его и поколыхала коляску, пока ребенок не успокоился.
— Я знаю... — ответил на замечание Льолы человек, носивший фамилию Придорова.
Это был субъект, несмотря на тридцативосьмилетний возраст, уже утучненный, но той, взятой в бандажи подтяжек и ремней портативной тучностью, при которой чемодан живота не расползается в стороны, а скрипит от движения, придавая фигуре лишь барскую солидность. Живым портативным чемоданом по виду был и сам Придоров. Какие-либо приятности в его внешности отсутствовали, лицо же даже портило впечатление. Глаза обволакивала свинцовая ржавчина. Без всяких усилий эти глаза подолгу могли стеклянеть на любом предмете по желанию их владельца. Усы постоянно брились до посинения кожи, а подбородок поражал своей крепостью. Во рту Придорова, казалось, была вставлена нижняя челюсть, сделанная по особому заказу. Обладатель этой челюсти сел грубо, не сняв ни куртки, ни шапки, пожевал губами, когда Льола занялась ребенком, закурил и, пока молодая женщина не повернулась к нему, с досадой клубил дымом то направо, то налево, то вверх, то вниз. В то же время он обсасывал в уме особый злой расчет, заставивший его вторгнуться к молодой женщине.
Льола между тем то краснела, то бледнела, предугадывая причину появления непрошенного гостя. Она не могла сомневаться в том, что этот визит повлечет за собой грубейшее посягательство на нее. Об этом говорило все то, что она могла вспомнить о личности явившегося человека.