Оч усиленно занимался подготовкой молодых американских гонщиков, и Крис направил меня к нему. Мы познакомились между этапами «Тур Дюпон» — самой престижной многодневной гонки, проходящей по американской земле. Я отправился для разговора в гостиничный номер Оча, и наша беседа окончилась подписанием контракта. Оч, по сути, заменил мне отца, хотя тогда я этого еще не понимал.
Это был долговязый, неуклюжий мужчина сорока с небольшим лет с вечной широкой улыбкой на лице. Он говорил тихо и легко переходил на смех. Я рассказал ему о своем происхождении и послужном списке, а он объяснил, какого именно гонщика ищет: он хотел найти молодого американца, который смог бы пойти по стопам Лемонда и выиграть «Тур де Франс». Возглавляемой им команде пару раз удавалось подниматься в этой гонке до четвертого места, но побед еще не было.
Оч спросил, каковы мои собственные амбиции.
— Я хочу стать лучшим в мире гонщиком, — сказал я.
— Я хочу поехать в Европу и выступать как профессионал. Я хочу быть не просто хорошим велосипедистом, а самым лучшим.
Очу это понравилось. Он вручил мне контракт и велел упаковывать вещи для поездки в Европу.
Моей первой гонкой в новом статусе была «Классика Сан-Себастьяна». Хоть ее называют «классикой», на самом деле это совершенно изматывающая однодневная гонка протяженностью более 150 километров, зачастую по таким дорогам, на которых жутко трясет, да еще в ужасную погоду. Эта гонка настолько же жестока, насколько престижна. Сан-Себастьян оказался чудесным приморским городком в Стране Басков, но в день моего дебюта шел дождь, было пасмурно и ужасно холодно. Нет ничего более неприятного, чем ехать на велосипеде под дождем, потому что ты никак не можешь согреться. Майка с лайкрой становится твоей второй кожей. Намокнув под дождем, она намертво приклеивается к телу, и холод, смешавшись с потом, пробирает до самых костей. Мышцы коченеют, тяжелеют, затвердевают и быстро устают.
Дождь в день моего дебюта был такой холодный и колючий, что причинял боль. Уже вскоре после старта, не выдержав этого ледяного и жалящего дождя, я, дрожа от холода и из последних сил пытаясь крутить педали, все же начал отставать и вскоре оказался самым последним. Пелотон впереди меня все редел, поскольку многие гонщики сходили с дистанции. То один, то другой съезжал на обочину и отказывался от дальнейшего участия. Мне хотелось сделать то же самое, надавить на тормоза, распрямить спину и сойти с трассы. Это было бы так просто. Но я не мог — ведь это был мой первый старт в ранге профессионала. Это было бы слишком унизительно. Что обо мне подумали бы товарищи по команде? Я не пасую перед трудностями.
Почему бы просто не сдаться?
«Сынок, никогда не сдавайся!»
С дистанции сошли 50 велосипедистов, но я продолжал гонку. Из 111 участников я пришел самым последним, отстав от победителя почти на полчаса. Пока я карабкался на последний подъем, собравшиеся испанские зрители принялись потешаться надо мной. «Посмотрите на этого бедолагу, который тащится последним», — услышал я.
Несколько часов спустя я сидел в мадридском аэропорту, ссутулившись в кресле. Мне хотелось бросить этот спорт. Это была самая отрезвляющая гонка в моей жизни. По дороге в Сан-Себастьян я надеялся выиграть, а теперь уже сомневался, стоит ли мне вообще заниматься велоспортом. Как они смеялись надо мной!
Профессиональный велоспорт оказался труднее, чем я думал: темп выше, дистанции тяжелее, конкуренция куда более жесткая, чем я мог себе представить. Я вытащил из кармана стопку неиспользованных авиабилетов. Среди них я нашел обратный билет в Штаты и уже думал воспользоваться им. «Может, мне стоит просто вернуться домой, — думал я, — и найти себе занятие, в котором я больше преуспею?»
Я нашел таксофон, позвонил Крису Кармайклу и рассказал ему о своей печали, о своих сомнениях. Крис молча слушал, а потом сказал:
— Лэнс, из этого опыта ты можешь извлечь для себя больше уроков, чем из любой другой гонки в твоей жизни.
По его словам, я был прав в том, что решил остаться на дистанции и финишировать, ведь тем самым я доказал своим товарищам по команде, что я крепкий боец. Чтобы они могли рассчитывать на меня, они должны знать, что я не из тех, кто сдается. И теперь они знают это.
— Хорошо, — сказал я. — Хорошо, я останусь.
Я повесил трубку и сел в самолет, который доставил меня к месту следующей гонки. У меня было только два дня на передышку, а потом я должен был принять участие в чемпионате Цюриха. Мне нужно было многое доказать, себе и всем остальным, — и если только мое сердце не выскочит из груди, я никогда больше не буду последним.
В Цюрихе я пришел вторым. Я пошел в отрыв с самого начала и оставался впереди практически до конца дистанции. В тактическом плане я плохо понимал, как следовало вести эту гонку, — просто пригнул голову и устремился вперед, а когда поднялся не пьедестал, испытывал не столько радость, сколько облегчение. «Ладно, — говорил я себе, — кажется, я все-таки чего-то стою».
После гонки я позвонил Крису Кармайклу.
«Вот видишь», — сказал мне Крис.
В считанные дни я превратился из подавленного новичка в спортсмена, с которым нужно считаться. Эта метаморфоза вызвала в спортивных кругах большой переполох. «Кто он такой и что из себя представляет?» — хотелось знать людям.
Велогонщика-американца можно сравнить с французской бейсбольной командой, неведомо как попавшей на розыгрыш Мировой серии. Я нахально вторгся в достопочтенный вид спорта, не имея понятия о его правилах, писаных и неписаных, и о свойственном ему этикете. Скажу лишь что мои техасские манеры в Европе пришлись не ко двору.
Пропасть между учтивостью и сдержанностью в поведении европейских спортсменов и американским представлением о соперничестве, когда оппоненты ходят с надутым видом и поливают друг друга грязью, очень велика. Подобно большинству американцев, я рос, не имея ни малейшего понятия о велосипедном спорте. Только после победы Лемонда в «Туре» 1986 года я по-настоящему обратил внимание на этот вид спорта. В нем существуют свои правила поведения и своя психология, которых я не понимал, а когда и понимал, то не считал себя связанным ими. По сути, я их игнорировал.
Я не проявлял уважения к соперникам. Ни малейшего. Я становился в позу, громче всех высказывался, сотрясал воздух кулаками. Я никогда не уступал ни пяди территории. Журналисты любили меня; я был не похож на других, я был ярок, фотогеничен. Но среди спортсменов я постоянно заводил себе врагов.
Дорога не резиновая, она имеет определенную ширину. Гонщики постоянно перемещаются, борясь за место на дороге, поэтому зачастую умнее и дипломатичнее было бы пропустить коллегу. В продолжительнои гонке ты уступаешь в мелочи и заводишь себе друга, который впоследствии может оказаться ох как полезен. Уступи пядь дороги — заведешь себе друга. Я не уступал. Отчасти это было связано с моим тогдашним характером: я еще был очень неуверен в себе, обидчив, раним. Я все еще был парнишкой из Плано, который катил, распираемый обидой и злостью, пригнув голову и не разбирая дороги. Я считал, что не могу позволить себе уступить даже дюйм дороги.
Иногда я раздраженно кричал на соседей по пелотону: «Поднажми или уйди с дороги!» Я еще не понимал, что этот парень мог по разным причинам «отсиживаться сзади» — потому, что ему так сказал лидер команды, или потому, что просто устал. Он вовсе не обязан уступать мне дорогу или ускорять темп ради того, чтобы я мог ехать быстрее. (Сейчас меня эти вещи уже не раздражают, и я сам, устав, не прочь «отсидеться».)
Мне еще предстояло узнать, что соседи по пелотону способны полностью отравить тебе жизнь, мешая одержать победу. В велогонках есть понятие «задолбать» соперника, не дать ему жизни. В пелотоне такое случается сплошь и рядом.