— Что с тобой? — с тревогой в голосе спросил подоспевший Кевин.
— Дыхание перехватило, — хрипло произнес я.-
Езжайте без меня, а я вернусь домой.
— Может, «скорую» вызвать? — сказал Джим.
— Нет, не надо. Просто посижу немного.
Я слышал свое дыхание: «ху, ху». И вдруг мне даже сидеть стало тяжело. Кружилась голова — так бывает, когда слишком быстро встаешь. Только я не стоял.
Я лег на траву и закрыл глаза.
Это смерть?
Кевин испуганно склонился надо мной.
— Лэнс! — громко позвал он. — Лэнс!
Я открыл глаза.
— Я вызываю «скорую», — сказал Кевин в отчаянии.
— Нет, — сердито возразил я. — Не нужно «скорую»; мне просто надо отдохнуть.
— Хорошо, хорошо, — сказал он, успокаивая и себя, и меня.
Через несколько минут дыхание пришло в норму. Я сел. Потом, собравшись с силами, встал. Осторожно оседлал велосипед. Ноги дрожали, но катиться вниз было легче. Мы очень медленно двинулись обратно к дому. Кевин и Джим ехали рядом, не спуская с меня глаз.
Тяжело дыша, я объяснил им, что со мной произошло. Под действием химиотерапии погибают здоровые эритроциты, и в результате снижается уровень гемоглобина в крови. Гемоглобин — это вещество, доставляющее кислород в ткани организма, и нормальный его уровень должен быть в пределах 13–15 г % (8,06-9,3 ммоль/л).
У меня же было 7. Моя кровь стала похожа на воду. Химиопрепараты методично уничтожали ее каждые две недели с понедельника по пятницу. Кислорода и так не хватало, а тут еще велосипед.
В тот день мне пришлось поплатиться за это.
Но ездить я не перестал.
Ангелы есть и на нашей грешной земле. Они могут принимать различный облик, и мне казалось, что Латрис — одна из них. Сторонний наблюдатель увидел бы в ней лишь одну из многих деловитых, вооруженных блокнотами и шприцами медсестер в накрахмаленных халатах. Она работала день и ночь, а в редкие часы отдыха отправлялась домой к мужу, водителю грузовика, и двоим сыновьям, семилетнему Тейлору и четырехлетнему Моргану. Но даже если она уставала, по ней этого сказать было нельзя. Она поразила меня как женщина, совершенно лишенная чувства обиды и прочих негативных эмоций, уверенно, ответственно и решительно делавшая свое благородное дело, и если уж это не ангельское поведение, тогда не знаю, что таковым считать.
Вечерами я частенько оставался один. Тогда Латрис составляла мне компанию, и, если я был в силах, мы разговаривали на разные серьезные темы. С большинством людей я был робок и немногословен, но с Латрис мне нравилось общаться благодаря ее мягкости и экспрессивности. Это была миловидная молодая женщина, не по годам мудрая и уверенная в себе, несмотря на то что ей не было еще и тридцати. В то время как другие люди нашего возраста прожигали жизнь по клубам и барам, она была уже старшей медсестрой онкологического отделения. Я как-то спросил, что ей нравится в ее работе. «Мне нравится хоть немного облегчать людям жизнь», — сказала она.
Она спрашивала меня о велоспорте, и я обнаружил, что рассказываю ей о своей профессии с таким удовольствием, которого прежде не ощущал. «Как это началось?» — спросила она однажды. Я рассказал ей о своих первых велосипедах, о чувстве свободы, которое они несли, и о том, что велоспорт стал для меня единственным занятием в жизни с тех пор, как мне стукнуло шестнадцать. Я рассказал о своих товарищах, об их чувстве юмора и преданности, о своей матери и о том, как много она для меня значит.
Я рассказал ей о том, что дал мне велоспорт, о европейских гонках, о том необыкновенном образовании, которое я там получил, — и богатстве тоже. Я с гордостью показал ей фотографию своего дома и пригласил ее как-нибудь приехать в гости, показал фотографии, сделанные в разное время моей спортивной карьеры. Она смотрела на мои фотографии на фоне пейзажей Франции, Италии и Испании и время от времени спрашивала: «Где это вы?»
Я признался в своих тревогах относительно поведения моего спонсора, организации «Cofidis», и объяснил, какие у нас возникли затруднения. Я сказал ей, что меня загнали в угол, поэтому должен оставаться в форме. «Мне нужно оставаться в форме», — повторял я снова и снова.
— Лэнс, слушайте свое тело, — мягко говорила она мне. — Я знаю, что ваш разум спешит. Я знаю, он твердит вам: «Эй, садись на велосипед — и поехали». Но вы слушайте свое тело. Дайте ему отдохнуть.
Я описал ей свой элегантный гоночный велосипед, сделанный из сверхлегких труб и оснащенный аэродинамическими колесами. Рассказал, каковы цена, вес и предназначение каждой детали. Объяснил, что велосипед можно разобрать на мелкие части, что его практически можно будет унести в кармане, и что я настолько хорошо разбираюсь в его устройстве, что отрегулировать его — для меня секундное дело.
Я объяснял, что велосипед должен максимально соответствовать телосложению гонщика и что временами мне кажется, будто я сливаюсь с ним в одно целое. Чем легче рама, тем более чутко велосипед реагирует на все мои движения. Мой велосипед весит всего лишь 7 килограммов. Колеса оказывают на раму центробежное воздействие, и чем больше это воздействие, тем больше движущая сила. Оно является важной составляющей общей скорости движения. В колесе 32 спицы. Специальные рычаги (эксцентрики) позволяют очень быстро снять и заменить колесо, так что мои помощники затрачивают на замену проколотого колеса меньше 10 секунд.
— А вы не устаете все время ехать вот так, наклонившись? — спросила Латрис.
— Да, — ответил я, — утомляет так, что потом спину не разогнуть, но это цена за скорость. Руль соответствует ширине плеч и изогнут вниз полумесяцем, чтобы гонщик мог занять позицию с наименьшим аэродинамическим сопротивлением.
— А почему седло такое маленькое?
Да, седло узкое и имеет контур, соответствующий анатомии человека, — ведь когда сидишь на нем по шесть часов не слезая, тебе не нужно, чтобы ноги постоянно терлись о его края. Лучше иметь жесткое седло, чем мучиться от боли. Даже одежда у гонщика выполняет определенную функцию. Она изготовлена из такой тонкой ткани не случайно: она должна плотно облегать твое тело, потому что ты носишь ее в самую разную погоду — ив жару, и в град. В сущности, это твоя вторая кожа. Шорты имеют замшевую вставку-седалище, а швы выполнены снаружи, чтобы не натирали.
Рассказав Латрис об устройстве велосипеда все, что мог, я стал рассказывать ей о ветре. Я описывал, как он обдувает мое лицо и развевает волосы. Я рассказывал, что это такое — быть все время открытым ветру, когда вокруг уходят в заоблачные выси вершины Альп, а вдали, в долине, блестит озеро. Иногда ветер обдувал меня как добрый друг, иногда становился злейшим врагом, а иногда подгонял в спину, как длань Господня. Я рассказывал, как летишь с горы на бешено вращающихся узеньких колесах, имея под собой опору шириной меньше двух сантиметров.
— Ощущаешь при этом такую свободу, — мечтательно произнес я.
— Вы любите велоспорт, — сказала она.
— Вы думаете?
— Я вижу это по вашим глазам.
То, что Латрис была ангелом, я понял однажды вечером, когда шел последний цикл химиотерапии. Я полудремал, лежа на боку, то засыпая, то просыпаясь, и наблюдал за тем, как прозрачные капли препаратов сочатся в мои вены. Латрис сидела рядом за компанию, хотя сил для общения у меня не было.
— Как вы думаете, Латрис, — спросил я шепотом, — выкарабкаюсь я или нет?
— Да, — сказала она. — Обязательно выкарабкаетесь.
— Надеюсь, что вы правы, — сказал я и снова закрыл глаза.
Латрис склонилась надо мной.
— Лэнс, — сказала она нежным голосом. — Я надеюсь однажды стать лишь плодом вашего воображения. Я не хочу оставаться в вашей жизни до конца ваших дней. Надеюсь, когда вы выйдете отсюда, мы больше никогда — никогда не увидимся. Когда вы выздоровеете, я хочу видеть вас в газетах, по телевизору, но только не здесь. Я надеюсь помочь вам, пока вы здесь, а потом уйти из вашей | жизни навсегда. Я хочу, чтобы вы говорили потом: «Что за медсестра была там, в Индиане? Может, она мне приснилась?»
Ничего более приятного мне никто никогда не говорил. Я навсегда запомнил каждое сказанное ее слово.
Тринадцатое декабря 1996 года было последним днем химиотерапии. Я был почти готов ехать домой.