Пока я возвращался в Штаты, никто не мог понять, куда я делся. Кармайкл был дома, когда в 8 часов утра у него зазвонил телефон. Это был французский репортер.
— Где Лэнс Армстронг? — спросил он.
— Он участвует в гонке «Париж-Ницца», — ответил Крис.
Тогда репортер на ломаном английском произнес:
— Нет, он стоп.
Крис повесил трубку. Через минуту телефон зазвонил снова — меня искал уже другой французский журналист.
Крис позвонил Биллу Стэплтону, и Билл сказал, что ничего не знает, что я не объявлялся. Оч тоже ничего не знал. Крис пытался звонить мне и на сотовый, и на квартиру. Никакого ответа. Он оставил сообщения, а я не перезвонил — это совершенно необычно.
Наконец я позвонил Крису из аэропорта.
— Я вылетаю домой, — сказал я. — Меня все это больше не интересует. Мне надоели вонючие гостиницы, погода, паршивая еда. Какой мне от этого прок?
Крис сказал:
— Лэнс, делай, что хочешь. Но не спеши. — Он говорил спокойно, пытаясь потянуть время. — He разговаривай с прессой, не делай никаких заявлений, не говори никому, что уходишь, — предостерег он меня.
После Криса я позвонил Стэплтону:
— Все кончено, дружище. Я доказал, что мог бы вернуться, и с меня хватит.
Билл отреагировал хладнокровно:
— Ну что ж…
Он уже успел переговорить с Крисом и все знал.
И, как и Крис, он попытался меня придержать, сказав, что мне следует подождать с какими-либо заявлениями.
— Пусть пройдет хотя бы неделька. Торопиться в этой ситуации было бы безумием.
— Нет, ты не понимаешь. Я хочу сделать это прямо сейчас.
— Лэнс, — пытался урезонить меня Билл. — Я понимаю, что ты уходишь из спорта. Прекрасно, но нам нужно обсудить кое-какие детали. Подожди хотя бы пару дней.
После этого я позвонил Очу, и между нами состоялся вполне типичный для нас разговор.
— Я сошел с «Париж-Ницца», — сказал я.
— Невелика беда.
— Я пас. Я больше не гонщик.
— Не надо принимать сегодня никаких решений.
Мы с Кик вернулись в Остин. Меня пошатывало после долгого перелета, но я был вынужден отвечать на бесконечные телефонные звонки: все искали меня, недоумевая, почему я исчез. Наконец телефон стих, и, проспав целый день — сказывалась разница в часовых поясах, — мы с Кик отправились в офис Билла.
— Я приехал, как ты просил, но говорить о том, буду ли я еще соревноваться, не собираюсь, — сказал я Биллу. — Это обсуждению не подлежит. С меня хватит, и мне все равно, что ты думаешь по этому поводу.
Билл посмотрел на Кик, но она только пожала плечами. Они оба понимали, что я находился в таком состоянии, что спорить было бесполезно. Кик к этому времени была тенью самой себя — усталая, разочарованная, но, когда она ответила на взгляд Билла, между ними что-то произошло, какой-то безмолвный разговор. Взгляд Кик сказал Биллу: «Проявите терпение, он не в себе».
Прежде чем Билл открыл рот, прошло не меньше 20 секунд. Наконец он сказал:
— Хорошо, тогда нам нужно все основательно подготовить и правильно оформить. Давай этим и займемся.
— Просто распространи пресс-релиз, — сказал я.
— В чем проблема?
— Это плохая идея.
— Почему?
— Это ты знаешь про эти «Рута дель…» и «Па-
Риж…» что там дальше? — сказал Билл. — Но в Америке о них никто слыхом не слыхивал. Никто даже не подозревает о твоем коротком возвращении в велоспорт. Поэтому тебе все-таки следует соззвать пресс-конференцию и объявить о своем ухо де. Я понимаю, что ты считаешь свое возвращение в спорт большим подвигом, и в этом я с тобой согласен. То, что ты сделал, воистину поразительно; Уже одно то, что ты победил рак, можно назвать] великим возвращением. Но дело в том, что никто другой этого не знает.
— Я пришел четырнадцатым в «Рута дель Соль», — возразил я, защищаясь.
— Лэнс, ты станешь для всех человеком, который победил рак, но в спорт не вернулся. Вот что будет.
Наступила очередная долгая пауза. Я видел, как была озадачена Кик.
— Да, ты прав, так нельзя, — сказал я наконец.
Стэплтон ухватился за меня всерьез, перечислив тысячу дел, которые мне нужно было сделать, прежде чем я смогу формально уйти в отставку.
— Я понимаю, что ты уходишь, — сказал он. — Вопрос в том, как ты уйдешь.
Он спросил, готов ли я созвать «живую» прессконференцию, посоветовал встретиться и поговорить со спонсорами. А потом он сказал:
— А может, устроим хотя бы одну прощальную гонку?
Я не мог достойно уйти из спорта, не выступив напоследок в США.
— Почему бы тебе не выступить на национальном чемпионате в июне и не сделать это своей последней гонкой? — сказал Билл. — Ты можешь там выиграть, я знаю. Вот это и станет твоим возвращением; это будет то, о чем люди узнают и что запомнят.
— Ну… не знаю, — нерешительно произнес я. — Что-то мне не хочется снова садиться на велосипед.
Билл терпеливо манипулировал мною, стараясь не дать мне объявить о своем уходе. Он придумывал все новые причины, почему мне следует с этим подождать. Билл сказал, что в любом случае я не могу уйти раньше «Гонки за розами», а она состоится в мае.
В конце концов Билл меня уломал. Я сказал, что пока воздержусь от заявлений, но, как бы там ни было, устрою себе несколько дней выходных.
Команда «Postal» проявляла терпение. Том Вайзель дал указание ждать. Но несколько дней превратились в неделю, неделя превратилась в месяц. За это время я даже не распаковал свой велосипед. Он лежал разобранный в гараже и пылился.
Я вел себя как последний бездельник. Каждый день играл в гольф, катался на водных лыжах, пил пиво или просто лежал на диване и смотрел телевизор.
Я стал завсегдатаем мексиканского ресторана «Chuy's», нарушая все правила спортивной диеты. Я и раньше, когда прилетал домой из Европы, ехал туда прямо из аэропорта и заказывал буррито под томатным соусом и пару «Маргарит» или пива «Shiner Bock». Теперь же я ел там практически все.
Я больше не намерен был ни в чем себе отказывать; мне дан второй шанс — и я был намерен использовать его на всю катушку.
Но это не приносило мне радости. Легче на сердце не становилось, я не чувствовал себя свободнее и счастливее. Я пытался воссоздать то на» строение, которое было у нас с Кик во время совместного путешествия по Европе, но на этот раз! все было иначе, и я не понимал почему. Правда! заключалась в том, что мне было стыдно. Меня терзали сомнения и чувство вины по поводу содеянного мною во время гонки «Париж-Ницца».; «oСынок, никогда не сдавайся». А я сдался.
Я вел себя так, как было совершенно несвойственно моему характеру, и причина тому — мое возвращение с того света. Это была классическая ситуация. Что дальше? У меня была работа, была своя жизнь, а потом я заболел, и это перевернуло все с ног на голову. Теперь же, пытаясь вернуться к жизни, я был совершенно дезориентирован — и не мог с этим справиться, не мог все поставить на свои места.
Я ненавидел велоспорт, но при этом думал «Ачто еще я могу делать? Быть мальчиком на побегушках в какой-нибудь конторе?» Я не знал, что мне делать, и просто хотелось спрятаться, убежать от проблем — чем я и занимался. Я избегал всякой ответственности.
Я знаю, что пережить рак — это не только восстановить здоровье тела. В выздоровлении нуждалась и моя душа.
Никто этого не понимал по-настоящему — кроме Кик. Она держала себя в руках, хотя имела все основания злиться. Пока я играл в гольф, она осталась без дома, без работы, без собаки, читая объявления в рубрике «Требуются» и беспокоясь о том, как нам удастся сводить концы с концами. Моя мать очень сочувствовала ей. Она звонила нам, просила передать трубку Кик и спрашивала у нее: «Как твои дела?»
После нескольких недель моего гольфа, пьянства и мексиканской кухни Кик решила, что так больше продолжаться не может — кто-то должен попытаться повлиять на меня. Однажды утром мы сидели в патио и пили кофе. Закончив, я отставил чашку и сказал:
— Ладно, пока, у меня гольф.
— Лэнс, — промолвила Кик, — а что у меня сегодня?
— То есть?
— Ты не спрашиваешь меня, чем я собираюсь заниматься сегодня. Ты не спрашиваешь, чем хотела бы заниматься и не возражаю ли я против