Когда мы вернулись в Рангун, можно было бы навести справки, поднять старые дела и найти фамилию. Но я не стал этого делать. Не из лени. Если ему попадутся на глаза эти строчки, надеюсь, он меня поймет.
Дорога стала заметно подниматься. Когда еще через полчаса мы остановились в деревне, пришлось сменить воду в машине.
Горы были похожи на Карпаты или предгорья Кавказа. Дорога вертелась по крутым лесистым склонам, а по обрубленным пластам песчаника сочилась вода. Лес с каждым километром становился зеленее, но рыжие термитники говорили о том, что мы не дома. Да громадные веники бамбука, да банановые плантации у деревень. Река, которая текла навстречу по ущелью, голубела на глазах, и камни в ее русле становились крупнее, она уже шумела, как и положено горной речке. По песчаной косе к воде шли три слона. Шли медленно, и было сразу видно, что это рабочие слоны, сознательные. На бивнях деревянные чехлы с железными накладками — чтобы удобнее ворочать бревна и не повредить кость. Седло, как маленькая платформа. Две платформы были пустыми, на третьей сидел погонщик. Я бросился было к ним с фотоаппаратом, но запутался в лианах на склоне и пришлось вернуться на дорогу. Слоны не обратили на нас внимания. Они умели дорожить перерывом. Они шли пить.
В Бирме около шести тысяч слонов. Большинство из них — слоны рабочие, прирученные. Дикие слоны живут в непроходимых лесах Тенассерима и в невысоких горах на востоке страны. И то, что слон — не роскошь и не зоологическая редкость, а рабочая скотина, лишает его всякой экзотики. Правда, он благородная рабочая скотина. Он делает то, чего ни одно животное не может, он делает больше, чем может сделать трактор, и незаменим в горах, как вол или буйвол в долине.
Чем здесь заменишь слона? Тиковые деревья растут в горных лесах, на крутых склонах. И добро бы они росли лесами, рощами, пет — каждый гигант стоит сам по себе. Часто метрах в ста один от другого. И только слон может пробраться к сваленному дереву, вытащить его к воде или к дороге, порой за много километров.
В королевские времена слоны выполняли более широкие обязанности. Вплоть до английского завоевания слоновая кавалерия была отдельным родом войск, слоны участвовали также в различных праздниках и церемониях. И король не мог считать себя настоящим королем, если у него не было белого слона. В Пагане, как рассказывают хроники, один король не имел белого слона, символа королевской власти. Все три или четыре года своего царствования он провел в лесах, охотясь за белым слоном. На четвертый год его свергли с престола. А может, не захотели узнать, когда он вернулся из очередной неудачной экспедиции. Те же хроники уверяют, что долгие войны между Таиландом и Бирмой велись из-за белых слонов, — у таиландского короля их было много, а у короля бирманского не хватало.
Теперь же слоны только работают. Когда недавно в Бирме поймали белого слона, долго не знали, что с ним делать. И отдали в зоопарк, где уже есть белая ворона. Слон живет в зоопарке и, наверное, жалеет, что поздно родился. Видел я его там. Он совсем не белый. Это слон-альбинос. Он розовый. С красными, как у кролика, глазами. Одна старушка в вишневой одежде (из монастыря) долго стояла около слона и шептала. Наверное, молилась. Может, она помнит белого слона короля Миндона. Над тем слоном носили золотой зонт, и никто не смел привязать его цепью посреди зоопарка.
А дорога поднимается все выше. Она перебежала на другую сторону ущелья, взобралась на хребет, открыла нам великолепную панораму — зеленую, голубую, серебряную — все это цепи гор, и самые высокие на севере, в Качинском государстве, входят уже в Гималайскую систему. Мы обгоняли автобусы — старые, перегруженные, но неизменно ярко раскрашенные. Встретили охотника с двумя убитыми дикобразами. Напились из прозрачного ручья. Воздух стал таким, что мы дышали изо всех сил и не могли надышаться. Пахло весной, свежим лесом и даже земляникой.
За хребтом открылся новый хребет, повыше. Потом третий. И уже на закате мы попали в сосновый лес. Он не произвел особого впечатления на Питера. А для нас был куда удивительней, чем все стада слонов, вместе взятые. Это был настоящий сосновый лес, с сухим ковром иголок, с ветром — в сосновых лесах всегда хороший ветер. И мы были очень благодарны ему за то, что он есть, за то, что он встретился нам.
В лесу мы видели синюю птицу. Она пролетела над дорогой, близко от нас, и была совершенно синей.
— Мы ее называем майной, — сказал Питер, — она живет в горах, и если ее поймать маленькой, то можно научить говорить. Ее часто держат в домах.
Метерлинк наверняка не знал об этом.
И еще один день мы ехали по шанским горам. Спускались в долины — в одной разводят мандарины и апельсины, в другой вокруг покатых полей шумят молодые сосновые боры. Переваливали через хребты, и с каждого открывалась новая долина — широкая и тихая.
А параллельно бежала узкоколейка. Мы то ехали над нею, то проскакивали под ней, а она металась с одной стороны ущелья на другую. Железная дорога не доходит до Таунджи, столицы Шанского государства, не может одолеть почти отвесную полукилометровую стену. Последняя железнодорожная станция — внизу, под обрывом. Здесь грузы переваливают на машины, и те карабкаются по узкому серпантину шоссе. Вверх, где с каждым поворотом земля открывается все шире, и больше озер видно в долине, и новые хребты показываются вдали. Еще один поворот — и внезапно мы в городе. Он разбежался по наклонной террасе, увенчанной крутыми глыбами гор, — свежий город, солнечный город, очень далекий город.
Я видел построенный нами госпиталь в конце 1958 года. Он казался тогда встрепанным, не очень красивым, с торчащими повсюду пучками арматуры и темными пятнами кирпичной плоти между бетонных костей. Свободное пространство занимали навесы мастерских и складов, урчащие бетономешалки и другое крупногабаритное добро, неизбежное при всяком строительстве.
Я несколько дней пробыл тогда на постройке и запомнил госпиталь таким, каким он был в те дни. И если я вспоминал о нем в Москве ли, в Рангуне, — то видел его недостроенным и шумным.
И поэтому теперь я даже не узнал главного корпуса, хотя уже в пятьдесят восьмом он был подведен под крышу. Госпиталь забыл, как его строили. Он стоит, белый и большеглазый, открытый ветру с долины. Далеко внизу голубые озера, облака проходят совсем низко над головой и идут к синим горам. И кажется — госпиталь плывет над горами, а не облака над ним.
Пожалуй, госпиталь — самое большое здание в Шанском государстве. В нем есть главный, трехэтажный, корпус, в котором находятся кабинеты врачей, приемные, процедурные — вся поликлиника. Там же, на втором и третьем этажах, хирургическое отделение, отоларингологическое, глазное. А за главным корпусом, привязанные к нему, словно буксиром, крытыми галереями, плывут другие корпуса — двухэтажные. Стационар рассчитан на двести коек.
Мы присели на скамейку перед входом. Оказалось, мы попали в обеденный перерыв, и наши врачи должны приехать через полчаса. Надо признаться, эти полчаса мы просидели на скамейке, почти не разговаривая, не двигаясь, — отдыхали и просто получали удовольствие от того, что дышим таким свежим воздухом. Тут стояла та тишина, которой хочется после деловой сутолоки большого города, тишина, о которой с тоской вспоминаешь, задыхаясь на пробензиненных улицах, тишина, от которой, правда, вскоре хочется убежать, потому что она часто означает одиночество, усыпляет, зовет отдохнуть, успокоиться.
Интересно, кто они, наши врачи, работающие здесь? Как они справляются с этой тишиной? Ведь некоторые из них живут здесь больше чем по году.
У себя дома, в Москве, или Красноярске, или в Каховке, ты находишь друзей с детства, выбираешь их из тысячи людей, выбираешь не спеша, годами, со своих первых шагов и до старости. А здесь два десятка советских людей по году, по два живут в маленьком даже по бирманским масштабам городке среди людей, говорящих на чужом языке, следующих своим незнакомым и часто неприемлемым для нас обычаям, живут в сложном мире, где еще силен феодализм, есть князья, где в горах некоторые племена только выходят из первобытно-общинного строя, где социализм — дело будущего и сторонникам его не всегда легко работать. И в таких местах даже больше, чем в дальнем походе, проверяются человеческие отношения, умение жить среди людей и с людьми.