Вы знаете, конечно, что 19 июля был самым плохим днем в нашей жизни. Ну кто мог подумать, что найдется человек, который подымет руку на нашего боджока? А такие люди нашлись. Предатели. Мы-то знаем, откуда они получали деньги. Они думали, что все изменится и станет по-старому. Я помню, по улице бежали люди, плакали, и мы поняли, что это правда и что боджока больше нет. Мы тогда еще не знали, что вместе с Аун Саном погибли все его министры. Тут видим — выезжает скорая помощь. Может, он только ранен? И мы, все сестры и доктора, побежали в приемный покой. Но когда через несколько минут к госпиталю стали съезжаться машины, мы увидели, что не один боджок погиб, а и Такин Мья, и Сая Резак. И ничего мы сделать не могли. В боджока попало тринадцать пуль. Когда убийцы вошли в зал заседаний, он поднялся, обернулся к ним и поднял руку, но ничего не успел сказать.
Единственный, кто был еще жив, — Сао Сам Хтун. Его ранили в горло, и он истекал кровью. Я была опытная сестра, ия — шанка. Поэтому я дежурила у его постели. Два дня и две ночи. И мне не хотелось спать. Мы все думали, что спасем его. Но ничего сделать не смогли. Может быть сегодня, когда у нас есть лекарства и хорошее оборудование, мы его спасли бы. Но ведь тогда не было этого госпиталя и мы были очень бедны. А Сао Сам Хтун пытался узнать, жив ли Аун Сан. Но мы не сказали правды. Вот и все мое знакомство. Дальше вы сами знаете. В Рангуне в тот же день началась всеобщая демонстрация, и, если бы англичане немедленно не дали нам независимость, мы бы ее взяли сами. Так нас учил Аун Сан. Убийц нашли и расстреляли. Правда, не нашли тех, кто им платил. В те дни мы еще не были независимы. А потом я узнала, что в моем Таунджи строится госпиталь для шанов. О таком госпитале мечтал Сао Сам Хтун. Он хотел, чтобы в Шанском государстве были больницы и школы и чтобы народ хорошо жил. Госпиталь назвали в его честь. Вот я и приехала сюда работать. Если я не смогла помочь Сао Сам Хтуну, то я помогаю нашему народу.
Когда я уходил, сестра остановила меня и добавила:
— Вы можете понять, как я благодарна вашим врачам за то, что они здесь работают. У меня даже больше оснований для этого, чем у других.
— Мы тоже все понимаем, — сказала чуть слышно совсем молоденькая сестра в красной юбке.
Но старшая сестра уже была снова строга и неприступна.
— Хватит разговаривать, — сказала она по-бирмански. — Больные ждут. Дайте вашу карточку (это относилось к молодому шану, который заслушался и совсем позабыл, что стоит посреди физиотерапевтического кабинета), Вы меня слышите, молодой человек?
ЧЕЛОВЕК,
КОТОРЫЙ НАШЕЛ СВОЕ ЛИЦО
Следующее утро застало нас на озере Инле. И что самое удивительное — мы стали в то утро детективным отрядом: искали человека.
Получилось так. Накануне Геннадий Григорьевич Митрофанов рассказал о своей работе. Демонстрировал фотографии, водил по палатам, знакомил с больными. Митрофанов — хирург-стоматолог, человек интереснейшей специальности, человек с золотыми руками. И чудеса, которые он делает в Бирме, разнесли славу о нем по всей стране. Больные съезжаются в его отделение со всего Шанского государства, из Дельты, из Рангуна, с Тенассерима — отовсюду.
Митрофанов — специалист по операциям полости рта. В его палатах лежат несчастные, потерявшие надежду когда-нибудь стать полноценными людьми. У них деформированы челюсти, у них трещины в нёбе — они уродливы, плохо говорят, не могут нормально питаться. На многих просто страшно смотреть — заячьи губы открывают провалы рта, костные опухоли перекашивают лица. Эти больные лишены возможности по-человечески жить, они сторонятся людей, и люди сторонятся их — в Бирме уродство часто воспринимается как знак немилости высших сил, и к страданиям физическим примешиваются страдания социальные.
— Особенно жалко детей, — говорит Геннадий Григорьевич. — Они еще не всегда понимают, насколько жестоко обошлась с ними судьба. Только знают, что сверстники сторонятся их, а взрослые жалеют, но к этой жалости примешивается презрение. Мы, врачи, работаем для того, чтобы возвращать людям жизнь, здоровье и счастье. А приносишь счастье — и сам счастлив. Ни на что не променял бы свою профессию.
В кабинет вошла сестра, ведя девочку лет пяти. За ребенком шла мама. Девочка смотрела испуганно — она не очень доверяла доктору. Доктор делал ей больно, и даже на этот раз, хотя ей сказали, что она сегодня уходит из больницы, она не ждала ничего хорошего. Поэтому, когда ассистент Митрофанова посадил ее на колени, чтобы можно было сделать последний снимок для истории болезни, начался рев на весь госпиталь. Так ее и сфотографировали, плачущей. Обыкновенную девчушку из города Аунбан, где растут мандарины. А мать сидела рядом и смотрела на доктора влюбленными глазами. Он давал си последние инструкции — во рту ребенка пластмассовая пластинка, которую надо мыть после еды, через два месяца надо вернуться в госпиталь и пластинку снять…
Совершенно невозможно было представить, хотя фотография Ми Ми лежала у меня на коленях, что это она была такой всего несколько недель назад. Рот и нос ее были словно разрубленные саблей, лицо походило на страшную маску, какие висят в непальских храмах. А вот сидит, ревет девочка как девочка, и мать смотрит на Митрофанова и, словно молитву, повторяет его указания. Митрофанов проверил пластинку, заставил мать несколько раз вынуть ее и вставить обратно (то-то было реву!), потом сказал по-бирмански: «Больше плакать не будем. Можно идти домой», и достал из ящика стола длинную полосатую конфету.
Ми Ми немедленно закрыла рот, слезла с коленей ассистента и взяла конфету. Повернулась и, не попрощавшись, вышла из комнаты. Мать бросилась за ней: «Скажи спасибо доктору, как тебе не стыдно!» Девочке не было стыдно. Она собиралась домой.
— Вот бирманский плохо знаю. Можно сказать, совсем не знаю. Но не хватает времени выучить. Да и стар уже. Если бы лет двадцать назад начал…
— Вы едете на конференцию в Мандалай?
— Да.
— А как ваши пациенты?
— У меня есть ассистент. Для того и учим бирманских врачей, чтобы уехать домой со спокойной совестью. Думаю, через полгода он будет работать не хуже меня. Я слышал, что вы собираетесь в воскресенье на озеро Инле. Вы не выполните одну мою просьбу?
— С большим удовольствием.
— Где-то на озере живет один мой больной. Очень сложный случай. Я ему сделал операцию, осталась кое-какая косметика. Но все-таки волнуюсь, как он там. Знаю, что раньше он жил в городе Ньяуншве. Это единственный город на озере. Но более точных координат дать не смогу. В истории болезни есть его имя — Маун Шве Ньюнт, шан, 19 лет. Он должен вернуться через месяц. Я бы сам съездил с вами, но не смогу, занят. Так что остаюсь здесь. Но если это вас затруднит, то не беспокойтесь. Я думаю, все в порядке и он приедет в любом случае — мы с ним друзья.
Конечно, мы согласились.
На прощание Митрофанов дал нам историю болезни Маун Шве Ньюнта. Парень в трехлетием возрасте переболел меланомой (водяным раком), и после этого у него срослись челюсти. Список дефектов лица Маун Шве Ньюнта занимал в истории болезни несколько строк. Но главное — он не мог есть, как все. Ему приходилось проталкивать между передними зубами рис и растирать его во рту пальцами о сросшиеся зубы. Он не мог говорить, не мог улыбаться. Люди избегали его. Никто не хотел брать его на работу, он не мог учиться, у него не было друзей. И лицо его на фотографии — озлобленное и тупое.
И другое лицо. На фотографии, сделанной в тот день, когда он вышел из госпиталя после двух операций и двух месяцев лечения. Парень как парень. Просто у него другое лицо. Но маленькая фотография недостаточно удовлетворила нас. Мы со Львом договорились, что не уедем с озера, пока не познакомимся с человеком, нашедшим свое лицо.