Шанские горы округлы и мохнаты. Длинными вереницами они тянутся на юг, к океану, — самые маленькие впереди, повыше и поугловатее — сзади. Между вереницами гор широкими пиалами лежат долины. Одна из них до краев наполнена голубой водой — это озеро Инле. Край здесь необыкновенный и чудесный, край пурпурных лилий, плавучих пагод, белых чаек и лодок, похожих на тростники, так неправдоподобно они длинны и узки. Деревни на озере гнездятся на сваях, и, куда бы ты ни поехал — в гости: ли, в магазин, в школу, лодка — единственный способ передвижения. Между домами зыбко вздрагивают от набежавшей волны огороды. Они тоже плавучие. Деревни связаны узкими каналами, прорезанными в густых зарослях тростника. Встречные лодки притормаживают, разминаясь на такой дороге. Не притормозишь — зальешь соседа. Он едет куда-то всей семьей с грузом вяленой рыбы, и борта его лодки почти вровень с водой. По мелководью, продираясь сквозь тростник, бродят черные буйволы, тупые и медлительные. На спинах буйволов дремлют маленькие белые цапли.
Озеро протянулось на много километров. Оно скорее даже не пиала, а продолговатое блюдо для рыбы. А рыбы в озере много. Куда ни посмотришь, рыбаки взмахивают круглыми сетками и жирные холеные чайки не спеша кружат над ними.
Посреди озера стоит на сваях аккуратный домик. Здесь останавливаются лодки, пересекающие озеро. Чаще туристы или туанджийцы, приезжающие на воскресенье. Здесь же раз в году проходят известные в Бирме соревнования, гонки на лодках. Гребцы мерно взмахивают ногами, толкая весло ступней, их десять-пятнадцать в каждой лодке, стоят они вереницей — в лодке-тростинке два человека рядом встать не смогут.
Но в тот день, когда мы приехали сюда в поисках Маун Шве Ньюнта, на озере стояла голубая прохладная тишина. Только длинные водоросли вяло шевелились у самой поверхности воды, когда проплывал верткий малёк.
В дымке у воды расплывались далекие пагоды и вершины пальм. В деревнях на озере живут не только рыбаки, селения озера Инле славятся еще ткачами — лучшие юбки-лоунджи ткут мастерицы в темноватых домах на сваях. Они работают целыми днями за один джа в день, и деревянный стук бабушкиных станков далеко разносится по озеру. Здесь же, в других домах, работают чеканщики — сюда привозят из города тяжелые серебряные заготовки, похожие на ночные горшки без ручек, обратно в город увозят замечательные бирманские кубки и чаши. Можно часами любоваться сказочными зверями и вполне реальными сценками бирманской жизни, вычеканенными на чашах.
Город Ньяуншве наполовину вошел в озеро, оставшись частью на прибрежной равнине, прорезанной каналами и заросшей редкими деревьями. Нас охватило сомнение, найдем ли мы человека в этом переплетении улиц и каналов, горбатых мостов и облезших пагод.
Мы остановились перед неизбежным китайским ресторанчиком с бахромой ощипанных кур и уток перед входом и пошли наводить справки. Хозяин ресторана был исключительно вежлив, но помочь ничем не смог. Он не знал ни одного Маун Шве Ньюнта. Он, правда, знал Ко Шве Ньюнта, двух У Шве Ньюнтов и Сая Шве Ньюнта, но все эти люди нам не подходили — они были явно старше того, кого мы искали.
В бирманском языке Маун, Ко, У и Сая значат примерно одно и то же — господин. Только Маун — обращение к молодому человеку, Ко (старший брат) — дружеское обращение, У (дядя) — почтительное обращение к старшему или незнакомому человеку, а Сая называют учителей и других ученых людей. По началу бирманского имени можно уяснить себе возраст человека и даже степень уважения, которой он пользуется хотя бы в глазах того, кто о нем говорит. Наш же знакомый был Мауном — не дорос еще до прочих степеней. Эти обращения отражают и общественное неравенство. Часто крестьянин всю жизнь так и остается Мауном. Маунами остаются слуги — общество-то классовое.
Хозяин ресторана позвал повара и поваренка. Подошли немногочисленные посетители. Мы постояли минут пять в центре жаркой дискуссии, в ходе которой спорщики совершенно о нас забыли.
Лев осторожно оторвал хозяина ресторана от его собеседника и спросил негромко:
— А может, кто-нибудь знает Маун Шве Ньюнта, который лечился в Таунджи и вернулся недавно оттуда? Там ему сделали операцию и исправили лицо.
— Так что же вы раньше не сказали? — воскликнул повар. — Так бы и сказали — Маун Шве Ньюнт. Все его знают. Кто его не знает? Я вас провожу.
— Мне туда по дороге, — сказал высокий шан.
— Да я там живу, — сказал еще кто-то.
В машину поместилось восемь человек.
— Налево!
— Направо!
— Налево! — кричали нам пять человек на четырех языках.
И мы приехали на лодочную пристань.
Здесь работает Маун Шве Ньюнт.
— Видишь, первый результат нашей поездки, — сказал Лев, — можем передать Митрофанову, что парень нашел работу.
— Маун Шве Ньюнт? Только что был здесь, — сказал заведующий станцией проката лодок. — Маун Шве Ньюнт! — высунулся он из своей будки.
Лодочники закричали что-то в ответ по-шански.
— Только что уехал, — сказал заведующий.
— Куда?
— По озеру с туристами.
— А когда вернется?
— Часа через три-четыре. Они пройдут до конца озера, посмотрят пагоду, мастерские, а потом обратно.
— Мы их сможем догнать?
— Вон стоят свободные лодки. А если приплатите немного сверх таксы — получите лодку с новым мотором.
Мы приплатили немного сверх таксы и сели в лодку.
Зрители разошлись, и лодка, набирая скорость, нырнула под горбатый мостик.
Началась погоня. Сначала была только стена тростника, из которой лениво взлетели привыкшие к моторкам утки, потом тростник разбежался в стороны, остался позади, и мы очутились посреди голубой равнины. Горы по сторонам были далеко, так что домики и пагоды казались детскими кубиками, а впереди вода не кончалась и незаметно переходила в небо. Несколько точек перед нами — лодки. Какая из них увозит парня?
Мотор в самом деле оказался сильным, и вскоре мы начали обгонять моторки, идущие к другому берегу озера. Мы обгоняли лодки, груженные мешками и корзинами, — моторы на таких слабые, старые. Обгоняли рыбацкие лодки — эти совсем без мотора, на корме стоит гребец и ступней толкает весло. Обгоняли лодки с туристами и паломниками-таунджийцами, приехавшими на озеро в воскресный день.
Но наш моторист оставался спокоен. И если кто-нибудь оборачивался к нему — не ту ли лодку мы догоняем? — он, не вынимая изо рта черута — толстой бирманской сигары, отрицательно качал головой и улыбался.
Через несколько километров озеро начало мелеть. Снова пошли островки водорослей, показался над водой шпиль далекой пагоды и дома на тонких ножках. Снова мы оказались среди стен тростника, только на этот раз ненадолго — мы ехали по деревне. Был базарный день, и люди в лодках принарядились. Тут были не только озерные шаны и бирманцы из города. Короткая черная накидка и большой белый тюрбан на голове — едут таун ту, горные шаны. А вот совсем редкое и, можно сказать, экзотическое зрелище — падауны. В лодке несколько женщин и девушка.
Почему о падаунах пишут исследования этнографы, почему их фотографируют корреспонденты, неделями добираясь до падаунских деревень? Падауны окружены таким вниманием любителей экзотики, что уже выработана такса: хочешь сфотографировать — плати джа, фотографируешь группу — плати по пятьдесят пья каждой.
И все из-за нелепого и жестокого обычая, который уже отмирает, но полностью еще не изжит. Когда падаунской девочке исполняется восемь лет, на шею ей надевают медный обруч. Потом еще один, пока верхний не упрется в подбородок. С возрастом число колец растет, и под их давлением шея вытягивается до пятнадцати, а то и двадцати сантиметров. Падауны считали, что это украшает женщин, но если так, то это самая жестокая пытка, которой подвергаются женщины ради красоты. Когда смотришь на падаунскую девушку, кажется, что голова ее не соприкасается с телом — уж очень далеко от подбородка до плеч. Женщина несет голову откинутой назад и на всю жизнь лишена возможности наклонить ее; кроме того, медные кольца очень вредны для кожи. Женщины падаунов долго не живут. А снять кольцо они не могут — шейные позвонки разошлись и уже не держат голову. Если снять кольца, женщина погибнет. Говорят, раньше у падаунов был обычай: неверной жене снимали кольца с шеи.