Прошло несколько дней. День и ночь работали саперы, подводя под колокол тали, стараясь вытянуть его буксирами, но Маха Ганда упрямился. После каждой неудачной попытки он только глубже уходил в ил. И наступил день, когда губернатор приказал прекратить борьбу с рекой. Великобритания осталась без колокола-гиганта, но не было его и у бирманцев, у Шведагона. А когда англичане полностью отказались от надежды победить реку, к губернатору пришла делегация рангунцев. Делегация просила ни много, ни мало, как разрешения поднять колокол и поставить его на место, в Шведагон. Бирманцы собирались поднять колокол своими силами, с одним, правда, условием — чтобы англичане больше его не трогали. Просьба покоренных показалась губернатору настолько абсурдной, что он, скрывая улыбку, дал согласие. Он, думалось ему, ничем не рисковал: то, что не удалось королевским саперам, не могло получиться у местных жителей. Губернатор не учел, что именно эти местные жители отливали такие колокола, каких не было в Англии, и поднимали их на Шведагонский холм.
В общем долго ли, коротко ли, но бирманцы подняли колокол со дна реки и поставили на свое место. Губернатору пришлось пережить это унижение, как и много подобных впоследствии. А колокол стоит и сейчас. Если вы будете в Шведагоне, то увидите его под навесом, величественный, изукрашенный бронзовыми фигурами. Можете взять лежащий рядом брус и три раза ударить по темному боку колокола. Говорят, что тогда исполнятся желания.
Много еще видел Шведагон. В 1936 году, когда забастовали студенты университета — это была забастовка, в которой получили боевое крещение будущие вожди национально-освободительного движения, — на склонах Шведагонского холма они проводили митинги, произносили горячие речи. И сюда со всего Рангуна приходили люди с едой для забастовщиков.
А за несколько лет до того рядом со Шведагоном умер старый монах по имени У Визара. Его смерть привлекла больше внимания, чем смерть любого другого человека в Бирме. За последними днями монаха следил весь мир. Сто шестьдесят дней У Визара не принимал пищи, требуя свободы для своей страны, и умер от голода. Рядом со Шведагоном стоит памятник ему, и приезжающие делегации возлагают к его подножию венки из красных роз.
Потом, в 1942 году, японские самолеты совершили первый налет на Рангун. Был светлый, солнечный день, и многие рангунцы вышли на улицы посмотреть на воздушный бой японских и английских истребителей. Бой вскоре кончился, и японские бомбардировщики начали безнаказанно посыпать бомбами людные улицы. С холма Шведагона был виден дым, поднявшийся столбом над городом. Английские врачи и сестры к тому времени уже убежали из обреченного Рангуна, и только добровольцы из бирманских дружин до ночи перевязывали раненых.
А еще через два года под Шведагонским холмом, там, где теперь стоят молодые деревья Парка Сопротивления, собрались на последнее совещание бирманские офицеры и представители партизан. В ту ночь решено было начать всеобщее восстание против японских оккупантов. Возглавил это восстание двадцативосьмилетний генерал Аун Сан.
Видел Шведагон, как победителями вошли в Рангун колонны повстанческой армии, как вернулись вслед за ними английские полки, и слышал, как на стотысячном митинге у Шведагонского холма генерал Аун Сан сказал, что если англичане немедленно не дадут Бирме свободу, то бирманский народ получит ее сам, с оружием в руках. И еще видел Шведагон, как через весь город тянулась похоронная процессия. Хоронили генерала Аун Сана и министров Временного правительства, убитых летом 1947 года врагами свободы.
А 4 января 1948 года, в четыре часа утра, над Рангуном загремел салют — Бирма, хоть и дорогой ценой, вернула себе независимость, Навсегда.
Вот что видел Шведагон — самая большая в мире пагода, построенная бирманцами много веков назад.
Наша «Волга» проезжает мимо Шведагона и по зеленым улицам идет на север. Машины встречаются редко — это в основном большие грузовики, груженные живностью, бананами, арбузами; они спешат на многочисленные базары Рангуна.
Проезжаем мимо большого щита. Гостиница «Инья-лейк». Неоновая надпись еще не потушена.
— Знаешь, — говорит мне Лев, — скоро должен приехать Андреев. Архитектор. Он теперь президент Общества советско-бирманской дружбы, приедет на конгресс общества. Ему, наверно, интересно будет посмотреть на свое детище.
Детище похоже на белый теплоход. Гостиница получилась легкой, светлой и просторной. И еще — прохладной. Даже в самую жару туда залетает ветер с озера. В гостинице больше двухсот номеров, и, конечно, уже никто не отрицает, что она — лучшая в Бирме и одна из лучших в Азии.
Забегая вперед, надо сказать, что к весне приехал архитектор Андреев — отец гостиницы. Он пошел в свой номер на третьем этаже и исчез. Пора было ехать в посольство, газетчики ждали интервью, а Андреева нигде не могли найти. И, только обогнув здание, я случайно углядел вдали под грибком над озером знакомую фигуру. Виктор Семенович не заметил, как я подошел. Он сидел, положив на колени фотоаппарат, и смотрел на шестиэтажную красавицу.
— Любуетесь? — спросил я.
— Нет, не то. Я построил много домов, разных, были лучше, были неудачные. Но сначала я их представлял себе, видел, какие они будут, потом работал. Знаете, очень трудно угадать, что увидишь в жизни, то есть каждый раз, когда я наяву вижу то, что прежде прошло передо мной в десятках вариантов — в эскизах, перспективах, рабочих чертежах, я немного удивляюсь. Вот не предполагал, что буду смотреть на гостиницу с этой точки, что за зданием будут видны вон те большие манговые деревья. И яхты на озере.
Андреев вдруг замолчал. Потом улыбнулся и добавил:
— А все-таки нельзя было так красить опоры. Прибавляют тяжести. Спорил я со строителями, но пришлось тогда уехать, и они сделали по-своему. Мы, архитекторы, без строителей жить не можем, строители, что бы они ни говорили, тоже без нас вряд ли обойдутся. А вот всю жизнь ругаемся.
И я очень в этот день завидовал архитектору Андрееву. Пусть неудачно покрашены опоры. Столицу Бирмы украшает здание, которое придумали и сделали Виктор Семенович и его друзья — архитекторы, конструкторы, строители.
Еще несколько километров — и аэропорт Мингаладон. С этой точки начинается знакомство с Бирмой, и именно тут, когда открывается дверь самолета и, шагнув на ступеньку лестницы, впервые вдыхаешь тяжелый с непривычки, густой бирманский воздух, ты говоришь ей: «Здравствуй».
А поле аэродрома и здание аэропорта хоть современны, хороши, но в общем безлики. Над аэропортами всего мира висит какое-то проклятие одинаковости. Наверно, это потому, что самолеты делают одно и то же, куда бы они ни прилетали. Сначала самолет наклоняется, и навстречу ему наклоняется земля и показывает одинаковые сверху крыши домов. Потом он долго катится по бетонным дорожкам — будь то Рангун, Дели или Аддис-Абеба, затем на его пути появляется бесстрашный человек с флажками в руках; самолет бросается на человека, будто хочет изрубить его винтами, но, не доехав трех метров, встанет, взревет моторами и остановится. Приехали.
В первые полчаса ты не очень-то обращаешь внимание на архитектуру аэропорта. Я не говорю про Орли или другие чудеса строительного искусства. Я говорю про такой аэропорт, как Мингаладон, — большой обычный аэропорт. Ты проходишь таможню и иммиграционный контроль, предъявляешь свидетельство о прививках, отвечаешь на вопросы земляков…
Потом осмотришься. Когда сам приедешь в Мингаладон встречать или провожать своих, разглядишь на досуге сказочные фрески художника У Ба Джи на стенах зала и оценишь размеры зала внутренних авиалиний.
Давно осмотрелись и привыкли к Мингаладону и мы. Он — порожек, за который переступают твои друзья, поднимаясь по трапу в аэрофлотский ИЛ; порожек, за который и ты когда-нибудь переступишь и полетишь обратно, к своей обетованной земле, где первая остановка называется Ташкент.
Но нам еще не скоро переступать порог. Мы проезжаем мимо знакомых ангаров и продолжаем заниматься своими делами. Теми, что всегда одолевают в начале пути. Я пересчитываю нашу кассу — если взяли мало, еще успеем вернуться, потом заряжаю кинокамеру, одолженную нам на время путешествия. Лев еще раз проверяет, нормально ли работает правая фара. Вроде все в порядке.