Благодаря своей матери я могла объективно оценить родственников отца. Мать моя была очень умной и язвительной женщиной, она написала пару романов, и, хотя они совершенно не раскупались, в них содержалось немало трезвых, но едких наблюдений об окружающих ее людях. Это мать научила меня время от времени смотреть на жизнь и даже на тех, кого любишь, со стороны.
И определенно на тех, кого могла бы полюбить. Это вернуло меня к моим догадкам, в коттедж.
Роб спросил:
– Почему?
– Что почему?
– Почему Эмори?
Наверное, у меня был совершенно тупой вид, и Роб терпеливо объяснил:
– Был в церковном дворе.
– А... Потому что Джеймс в Испании, а Эмори здесь. В среду, когда я еще находилась в Баварии, он звонил мне из Англии. Смотри, Роб, картошка готова, ты ее пережаришь.
– Да, конечно. – Он поднял сковородку над сушилкой для посуды. – Что ж, пусть будет Эмори. Довольно забавно, что он не захотел с вами встречаться.
– Возможно, Роб, ты видел, как он выбежал из ризницы. А как он туда вошел?
– Нет. Понимаете, я закрывал теплицы, а когда вернулся, услышал собачий лай. Я огляделся и увидел, что дверь в ризницу открыта. Это не мог быть викарий – на него собака не стала бы лаять. Потом я увидел, что кто-то там зажег фонарик, и решил подождать, посмотреть, кто же это. Я решил, что кто-то из деревенских мальчишек проказничает. Потом вижу: кто-то поднимается на крыльцо. – Он усмехнулся. – Скажу вам, мисс Бриони, от вас шуму не больше, чем от лисицы. Помните, когда в детстве я вас подстерегал? Никогда не слышал шагов, пока вы не входили в самую дверь.
– А потом?
– Я уже собирался войти вслед за вами, на всякий случай, но потом свет погас, и я увидел, как этот парень пулей вылетел из ризницы и метнулся через кладбище. Я уже было бросился за ним, но увидел, что это Эшли. И он не убежал далеко, а остановился у тисов и стал ждать. Я решил, что он дожидается вас. Там его не было видно, но, если бы он двинулся, я бы заметил. Я остался и смотрел – просто на всякий случай... Потом пришел викарий и пошел в ризницу, но парень не шевелился. Наверное, он вас видел?
– Думаю, да. А если не тогда, то должен был увидеть потом, в саду. Луна светила ярко.
Я говорила спокойно, но почувствовала, как Роб замялся. Потом он проговорил:
– Ну вот, а когда он бросился через проволоку, я пошел домой. Это не мое дело, и он, очевидно, ничего плохого против вас не замышлял. А как вы думаете, что он делал в ризнице? Забавно: так выскочил оттуда, хотя знал, что это всего лишь вы.
– Да, правда.
– И еще странно: на нем было длинное пальто или что-то в этом роде. Эмори носит плащ? Мне говорили, что в Лондоне это очень модно.
– Не думаю. – Я поколебалась. – На самом деле, Роб, он взял из церкви сутану. Наверное, кого-нибудь из певчих – запасная викария осталась на месте. Наверное, он схватил ее, когда услышал мои шаги. Не спрашивай меня зачем: понятия не имею! Он оставил ее на воротах. – Очень странно.
– Еще бы! Ты не видел, что он нес?
– Нет, – ответил он. – Смотрите, сосиски готовы.
– Да. Ты съешь четыре? Спасибо, не надо так много картошки. Да, пока не забыла: викарий велел передать, что завтра в теплицах его не будет, он собирается в старый фруктовый сад. Что вы там делаете?
– Опрыскиваем деревья, прибираем немножко. Это надо было сделать зимой, да как-то не было времени. Миссис Андерхилл столько хотела сделать в доме. Но теперь, когда вы возвращаетесь... Вы поселитесь в коттедже?
– Думаю, да. Хотя бы ненадолго.
– Въедете завтра?
– Да. Пожалуй, я разыщу миссис Гендерсон и попрошу все там проветрить.
– Не стоит беспокоиться, все уже сделано. – Он улыбнулся мне. – Мы думали, вы скоро вернетесь, а когда викарий сказал, что вы приезжаете завтра, открыли коттедж. Так что можете заселяться в любой момент.
Я вдруг ощутила, что на глаза навернулись слезы. Роб не мог их видеть, я стояла к нему спиной. Он сказал:
– Вы положили мне слишком много сосисок. Давайте поделимся. Чайник кипит, вам чаю или кофе?
– Кофе, пожалуйста. Мне хватит двух сосисок, правда. Они от Рупера? У него всегда лучшие.
– Да. – Он зачерпнул из банки «Нескафе» и положил в чашки. – А помните сосиски, что мы ели по субботам в ларьке у Гуда?
– Еще бы! Ну, начнем.
За ужином он наконец снова перешел на ты, и мы непринужденно болтали – он о поместье и об Андерхиллах, я о Мадейре и Баварии, а потом, не в силах удержаться, о несчастном случае и загадочном послании отца.
– Роб, название «Ручей Уильяма» тебе что-нибудь говорит?
– Что Уильяма?
– Кажется, папа сказал «Ручей Уильяма».
Он покачал головой:
– Насколько помню, ничего такого не слышал.
– Может быть, это водослив?
– Никогда не слышал, чтобы его называли как-нибудь иначе. А ты?
– Тоже. Я просто так спросила – думала, что же папа имел в виду, говоря: «Возможно, мальчик знает». – Я тихо вздохнула и отодвинула тарелку. – Было очень вкусно. Большое спасибо, Роб.
– На здоровье. – Он встал и начал убирать посуду. – Я пойду налажу мопед?
– Если хочешь. А я пока помою посуду.
– Хорошо. – Немного спустя он, как бы между прочим, добавил: – Ты уже поместила урну с прахом отца? В стену?
Наверное, он еще что-то говорил, пока я мыла посуду. Меня это почему-то утешало. Семейная болтовня, как с братьями, и без напряжения, которое раньше по понятным причинам одолевало меня.
– Нет, он не хотел этого. Он говорил – слишком напоминает тюрьму.
Стена была местом захоронения Эшли, где за железной решеткой хоронили всех членов семьи, начиная с Джеймса Эшли, умершего в 1647 году.
– Папа говорил, что ему хватило, когда он был в плену. Ему хотелось чистого воздуха. Поэтому я вернусь утром, когда там никого не будет.
– Кроме меня, но я не помешаю. Если, когда освободишься, захочешь позавтракать, я начну готовить около семи часов. Можешь зайти в коттедж. Я перенесу твои вещи. Это удобно?
– Вполне.
Насвистывая, он ушел, а я стала складывать посуду.
ЭШЛИ, 1835
Она не часто так опаздывала.
Трезвая часть рассудка убеждала, что она просто задерживается. Раньше бывали ночи, когда она вообще не приходила, а он до утра ждал в волнении и метаниях, терзаясь ожиданием и проклиная ее, пока на следующую ночь, невзирая на опасности со стороны семьи и всевидящей деревни, она не приходила снова.
Он отогнал мысли о ней, спешащей к нему через темноту и ветер, завернувшись в старый плащ, сжав в руке ключ от лабиринта. «Ключ от небес», – говорила она, и он не смеялся над ней из-за этих слов, как мог бы, Боже мой, еще месяц назад! Ему пришлось закусить губу, чтобы не сказать: «Ключ от моего сердца».
Так было, когда он окончательно понял: она – единственная. Только она одна.
ГЛАВА 6
Слезами множит утра он росу...
Пять часов утра. В Англии май. Время, которое принято воспевать. И оно стоит того, думала я, мчась по проселочной дороге на своем жужжащем мопеде, а раннее солнце сверкало на мокрой луговой траве, она топорщилась от росы, густой, как иней.
Бог знает, когда я в последний раз так рано вставала; я успела забыть и этот свет, и сладость воздуха, и запах свежевымытого мира, и блеяние пухлых ягнят, и заливающихся в боярышнике дроздов. Забыла и сам боярышник, пенящийся майским цветением вдоль дороги вместе с первоцветом и горицветом, что отзывались яркими красками, словно эхо боярышника. И теперь я забыла все свои заботы. Но он был здесь, рядом со мной.
– Привет, – сказала я весело, без тревоги. – Сегодня я увижу тебя?
– Не удивлюсь, если да, – откликнулся он, и «дверь» между нами медленно закрылась, словно солнце скрылось за тучей.
В поместье не ощущалось никаких признаков жизни. Окна плотно занавешены. Во рву плавали лебеди с шестью серыми лебедятами, голубая цапля деловито ловила плотву. Воздух был чист и неподвижен.