– В тысяча восемьсот тридцать пятом году.
– В тысяча восемьсот тридцать пятом году, – повторил Эмори в трубку. – Да, в хорошем состоянии, не очень в этом разбираюсь, но я бы сказал, довольно хорошем. Нет, на обложке никакого герба, ничего такого. Титульный лист немного пожелтел, даже местами стал коричневым.
– Побурел, – сзади вставила я.
– Моя сестра говорит, что это вы называете «побурел». Не очень, нет, но я только взглянул... Что?
Эмори замолчал, слушая. Телефон говорил громко, и, хотя трубка была крепко прижата к уху, я разобрала некоторые слова Лесли. Но и без этого суть была ясна по выражению лица Эмори. Растущее возбуждение боролось в нем с легкой настороженностью. В конце концов, задав еще несколько вопросов и поблагодарив, он повесил трубку и обернулся ко мне.
– Он знает эту книгу. – Эмори говорил совершенно спокойно, но блеск в глазах противоречил его тону. – То есть знает о ней. Ни одного экземпляра он за всю жизнь не видел. Один, неполный, есть в Кембридже, два других в Оксфорде: один в Бодли, другой в Дюк-Хэмфри. А если это четвертый... – Смешок выдал его возбуждение. – Он говорит, что о цене не имеет представления, но одно несомненно: вещь потянет на огромную сумму. Конечно, есть закавыка, но без этого не бывает. Книга может оказаться заново переплетена. По описанию он не мог определить. Если так, цена, конечно, будет меньше – но все равно принесет кучу денег... Во всяком случае, достаточно, чтобы нам выкарабкаться. В чем дело, Бриони? Ты так смотришь, будто тебе все равно.
Я не могла сказать ему, что у меня одно всепоглощающее желание – чтобы он ушел и оставил меня наедине с книгой, и я могла бы прочесть ее. Я взяла том и стала листать.
– Да нет, конечно, я рада! Это чудесно, Эмори! И не вижу причин, почему бы тебе ее не продать. Единственно, не надо торопиться, ведь если продать ее на аукционе Кристи, то, сам знаешь, можно получить самую высокую цену. Хороших торгов для книг обычно дожидаются, и бывает, месяцами.
– Да, это понятно. Но хоть приблизительно-то можно узнать, на сколько она потянет? И с такой перспективой кто-нибудь может ссудить денег.
– Вполне, – согласилась я. – Думаю, лучше всего отослать книгу эксперту, пусть посмотрит. Нет, Эмори, пожалуйста... – сказала я, увидев, что он снова тянется за книгой, – оставь ее мне. Обещаю, что до завтра присмотрю за ней, но хотелось бы сначала спросить о ней мистера Брайанстона.
– Мистера Брайанстона? А что он может сказать?
– Ты, может быть, удивишься, но немножко может. И кроме того, я хочу позвонить мистеру Эмерсону и узнать, в каком состоянии находятся наши дела.
Брови Эмори тут же сдвинулись.
– Но он, конечно, не сможет воспрепятствовать продаже?
– Я не об этом. Я имела в виду траст.
Это был своего рода шантаж, и он подействовал. Эмори поколебался, потом улыбнулся, кивнул и, к моему облегчению, встал и двинулся к выходу. Он сказал, что вечером возвращается в Бристоль – и да, он сдержит обещание и больше не будет изводить меня насчет траста.
– Но ради всего святого, постарайся разузнать об этой книге поскорее, ладно? А если окажешься в поместье, взгляни, что еще там можно...
– Хорошо, как только смогу.
– И сообщишь мне?
– Конечно, – сказала я.
– Или Джеймсу?
– Разумеется.
Эхо отразило удивление: согласие Джеймса подразумевалось само собой. И я отметила, что так оно и есть. Я была права. И это давало мне – и моему возлюбленному – что?
– Эмори?
Он был уже в дверях и обернулся.
– Что?
– А где Френсис? Не имеешь представления?
– Ни малейшего. Думаю, он вернется, когда ему взбредет в голову. Очевидно, Френсис еще ничего не слышал. А что, он тебе нужен?
– Да нет, просто было бы неплохо, если б он приехал, как ты думаешь? – осторожно ответила я.
– Да, конечно, – сказал его брат и, еще раз поцеловав меня, ушел.
Я смотрела ему вслед, пока он не прошел фруктовый сад и не скрылся за лабиринтом и водосливом, потом поднялась к себе и стала искать фотографию, которую Вальтер Готхард мог бы показать в Бад-Тёльце.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
Он повернулся на подушке, ища щекой впадину, где лежала ее голова. Подушка была холодной, но еще хранила аромат лаванды.
– Эй, – сказал он, подражая ей. – Эй, я люблю тебя.
Луна зашла, но когда на ветерке колыхалась жимолость, по стене двигались смутные тени. Ставни на южных окнах скрипнули, словно их толкнула чья-то рука. Он еще не совсем проснулся, и ему показалось, что снова видит ее – вот она подбирает юбки, чтобы подняться на низкий подоконник, потом встает на цыпочки и смеется, увидев свое отражение в стекле...