В обозе я насчитал десять подвод, крытых рогожей. Лошаденки еле-еле передвигали ноги, передняя прихрамывала, словно подражала хозяину и завидовала, что у него есть палка.
Я ждал его, стоя навытяжку, страшно важный и суровый. Я мысленно повторял те самые слова, готовясь грозно крикнуть их и ткнуть его в грудь своим оружием.
Он остановился и кротко взглянул на меня — мне это казалось естественным, я этого ждал, но и он нисколько не удивился.
Мне было четырнадцать лет. Я еще не вступил в Союз коммунистической молодежи, только еще готовился. С февраля 1944 года, когда арестовали доктора Хаша, надо мной взял шефство электрик с вагоностроительного завода, рыжий молодой парень.
До середины лета я получил от него всего два задания: собирал медикаменты для МОПРа и однажды вечером отнес на вокзал чемодан, содержимое которого так и осталось для меня загадкой. Я никакого любопытства не проявил и очень этим гордился потом. Меня предупредили, что на перроне ко мне подойдет железнодорожник и заведет со мной разговор: «Ах ты, бедняга, да что ж это ты такой большой чемодан тащишь!» А я должен был ответить ему: «Дяденька, помогите мне, пожалуйста, донести, моя мама в последнем вагоне». От волнения я сбился и вместо «мама» пролепетал «папа». Железнодорожник засмеялся и поправил меня: «Мама в последнем вагоне, мама».
В начале августа электрик дал мне боевое задание:
— Добудь железный прут и заостри его. Все Яссы забиты немецкими машинами. Немцы удирают. Так вот, ты постарайся вставить им палки в колеса, чтобы они подзадержались.
Я уже не спрашивал, как и что. Несколько часов спустя в моем распоряжении впервые было оружие — длинная стальная проволока, заостренная на одном конце и загнутая петлей на другом.
— Ну как, идет дело? — спросил меня вскоре мой «крестный».
— Идет.
— И сколько же?
— Три.
— Чего «три»? Камеры?
— Нет. Три грузовых машины. Камер — трижды четыре.
— Молодец!
— Я им «пошел навстречу»… обработал еще две камеры у легковушки. Мерседес-бенц.
— Это которая у дворца стояла?
— Ты откуда знаешь?
— Знаю.
Вот это оружие, мое первое оружие, и привело меня 22 августа в Комитет антифашистской организации «Патриотическая оборона».
Яссы все еще горели после бомбежки — американцы сбросили на город зажигалки. В тот день огонь ослабел, выдохся, словно не находил, что ему жечь. Но не сдавался, злился на предательский ветер. Ветер перестал помогать огню, удрал на холм Четэцуя, в монастырь, ворвался в разбитые окна и там, наверное, замаливал свои грехи.
Рабочие электростанции, железнодорожники, солдаты, дезертировавшие с фронта, на рассвете атаковали главные объекты обороны гитлеровцев.
Через несколько часов по узким, кривым уличкам, среди развалин, в дыму пожарищ двигались советские танки. Их встречали, обступали изнуренные, чумазые люди. Они выбирались из подвалов, из погребов, из черных окон, из кустов по дворам. Встречали с той глубокой радостью, которая в первый момент тебя сковывает, но потом вдруг прорывается наружу, такая буйная, что ты и плачешь, и кричишь «ура!», и робеешь, и не знаешь удержу, точно пьяный.
В южных районах города шли уличные бои, немцы прикрывали свое отступление яростной пальбой, притаившись за стенами домов, вели огонь, и каждая улица была как огнемет.
Раскаленный воздух под серым небом сотрясался от взрывов гранат, шипели разрывные пули, все заволакивал дым.
Во второй половине дня 22 августа последние подразделения гитлеровцев были разбиты.
На стенах домов появились листовки «Патриотической обороны». Они призывали население спасти город от огня, обеспечить общественный порядок. Призыв был обращен ко всем и «в первую очередь к борцам за свободу, которые вышли из сурового подполья, чьи великие чаяния сбылись ныне…».
Когда я читал это обращение, я, не раздумывая, причислил себя к тем, кто упоминался «в первую очередь». Все ребяческое, что было во мне, и особенно мое оружие, мое первое оружие, с которым я не расставался, окрылили меня, и я направился в Комитет «Патриотической обороны».
Комитет помещался в старинном боярском доме. Теперь этот дом мало чем отличался от прочих уцелевших зданий. Стены были закопченные, облупленные, продырявлены пулеметными очередями. Во дворе высился надрубленный осколком снаряда тополь, он изогнулся, точно колодезный журавль. Народу — полным-полно, не пробьешься. Я заметил в толпе мужчин, штурмовавших заднюю дверь дома, своего электрика с огненной шевелюрой. Я окликнул его. Он кивнул мне и помахал рукой: велел подождать. Но разве я мог ждать? Все порывались к той двери, прошел такой слух: «Кто пробьется внутрь, получит оружие…» Я стал продираться сквозь толпу, энергично работая локтями, извиваясь как ящерица.