— Хам!
— Позвольте… ведь я же извинился? — оторопел Иванов.
— Хам и наглец! — громко, на всю публику, сказал господин.
Сидевшие за столиками стали оборачиваться. Кельнерши зашушукались. Хозяин завозился за прилавком. Девушка растерянно смотрела на жениха. Видно было, что она готова расплакаться.
— Я требую удовлетворения! — сказал шаблонную фразу, весь красный, Иванов.
Незнакомец бросил на стол свою карточку, на которой прапорщик прочел:
Сергей Петрович Синельников.
Гостиница «Париж», комната № 12.
Фамилия, как и лицо господина, были Иванову совершенно незнакомы.
Дуэль состоялась на другой день в заброшенном парке барона фон Д., в трех верстах от города. Барон не жил здесь уже восемь лет и парк стал давно любимым местом прогулок молодежи.
Теперь, осенью, там было пустынно.
Иванов со своим секундантом явился первым. Ходил по шуршавшему ковру вялой листвы, ежился от холода и думал о бессмысленности человеческой жизни.
«Ну, обругал меня какой-то посторонний человек, которого я и не видал никогда, а теперь еще, может быть, и убьет. Непременно убьет. Да за что же?
Вольно бы — убили в бою — ну, там знаешь, за что рисковал жизнью… А тут… — Из-за какого-то слова… Что такое слово? Да разве стоят все слова мира одной человеческой жизни? Разве слово, само по себе, имеет какое-нибудь значение?
Ну, убьет меня… Может быть, так мне и надо. Ну, а другие-то за что страдать будут? — Мама, Таня…»
Воспоминание о далекой матери и любимой невесте наполнило душу прапорщика щемящей грустью. Кругом было тихо. Шелестели под ногами сухие желтые листья. Как нарисованные, стояли на фоне бледно-голубого неба полуоголенные березы, роняя при каждом движении отдельные листки. В парке царил осенний покой, но в этом покое не было смерти. Он говорил о вечности.
И так хотелось жить!
У ворот парка загремели колеса. Это подъехал со своим секундантом Синельников. Пока секунданты сговаривались и отмеряли шаги, противник курил, прислонившись к березе.
И в добродушном сердце Иванова вспыхнула вдруг глубочайшая ненависть к этому чужому человеку, одним выстрелом намеревавшемуся разрушить жизнь трех людей.
Прапорщику, как оскорбленной стороне, принадлежал первый выстрел.
Рука, направленная злобой, целилась метко: противник был убит наповал…
Скверно было на душе Иванова, когда он покидал парк.
«Ну вот, убил ни за что, ни про что чужого человека… А впрочем, не убей я его — сам лежал бы теперь убитым… Он, видимо, на это рассчитывал…»
Было гадко, беспокоила мысль, что ожидают неприятности по полку… Глупая история…
— Одну минутку, — окликнул его секундант Синельникова, выскакивая из пролетки, куда уложили убитого, — вот, он просил вам передать в случае его смерти.
Иванов с удивлением взял в руки объемистый пакет и спросил:
— Вы хорошо знали покойного? Он был что за человек?
— Мы познакомились с ним в вагоне. Ехали вместе от самого Петрограда. Остановились в одной гостинице. Я не считал себе вправе отказать ему. У него в городе нет никого знакомых…
— Вы понимаете, я никогда не видел его до вчерашнего дня, — словно оправдывался Иванов, — он сам вызвал скандал. Я не знаю, что я ему сделал… Чужой мне совершенно…
— Может быть, вы найдете разгадку там, — ответил секундант и приподнял, прощаясь, шляпу.
Поздно вечером — из парка надо же было заехать к Тане, не находившей места от волнения, — прапорщик вскрыл письмо.
«Дуэль — это лотерея, — начиналось оно, — никогда не скажешь наперед, кто будет в выигрыше…
Если я вас убью — я буду отомщен. Если ваша пуля прикончит мое существование, — я обязан дать вам отчет в моем странном, — на ваш взгляд, — поступке.
Я видел вас вчера с женщиной. Я наблюдал ваше лицо, когда вы бросились к ней: вы ее любите…
А если любите — то поймете меня.
Мы с вами не женщины, чтобы распространяться о чувствах.
Скажу одно: я любил, безумно любил. Правда, всю силу моего чувства понял я, когда ее не стало.
Вы не знаете меня. Но вы, наверное, слышали мою фамилию. Не ту, которую вы прочли на карточке. А ту, под которой меня знает вся Россия!
Я — Гальчинский. Да, тот самый тенор Гальчинский, об успехах которого кричат все газеты…
Я не знаю, правы ли критики, подлинно ли так велик мой талант. Но я чувствовал в себе искру Божию…
Талант и красота (многие находили, что я красив) привлекали ко мне с юношеских лет внимание прекрасного пола. Неудивительно, что я стал брать легкомысленно от жизни одни наслаждения, сделался тщеславен и себялюбив…