— А здесь — ваши любимые грибы…
— Вы удивительная прелесть, Лоттхен… — добродушно сказал Владимир Петрович, целуя придвинувшую тарелку руку.
Но она вырвала руку и убежала…
«Она влюблена в тебя», — вспомнились ему Ольгины слова.
А девушка лежала на постели, борясь с истерическими рыданиями.
Лоттхен не спала всю ночь. То, что проснулось в ее душе, когда она узнала, что у Владимира Петровича есть любовница, властно вступило в нее после первого — невинного — поцелуя руки.
Наивная Лоттхен с чистыми глазами умерла. Наутро с постели встала другая.
Страстная женщина…
Однажды Владимир Петрович, вернувшись из клуба очень поздно и, против обыкновения, навеселе, услышал, — как показалось ему, — какие-то стоны. Он заглянул в спальню жены — Таня спала мирным сном. Открыл дверь в детскую — оттуда доносилось ровное дыхание спящих детей. Очевидно, стоны шли из комнаты гувернантки. Он постучал.
— Вы больны, Лоттхен?
— Войдите, пожалуйста.
— Что с вами?
— Мне очень нехорошо.
— Не послать ли за доктором?
— Нет, не надо… Посидите несколько минут со мной… Так страшно одной.
Владимир Петрович видел, что у девушки сильный жар.
Он сел на стул у кровати.
— Не уходите, — сказала Лоттхен, когда Владимир Петрович сделал какое-то движение, и схватила его за руку.
Потом утихла. Он думал, что Лоттхен заснула, и хотел осторожно освободить свою руку.
Но она прошептала опять:
— Не уходите…
— Я не ухожу…
Ему хотелось спать. В клубе было выпито немало, а пил он редко.
— Я вас люблю, — сказала Лоттхен внезапно, но так тихо, что он подумал: послышалось.
— Люблю, — повторила Лоттхен еще раз и прижалась губами к его руке.
— Лоттхен, что вы делаете?..
— Вы не хотите позволить даже этого, — сказала она, когда Владимир Петрович освободил свою руку. И, отвернувшись к стене, заплакала — громко, по-детски.
«Еще услышит жена», — с тоской подумал он и встал.
— Вы совсем больны… Постарайтесь заснуть…
Владимир Петрович направился к двери.
— Не уходите, не уходите! — капризно просила она.
Лоттхен села в постели. Владимир Петрович стоял в нерешительности в дверях.
— Ложитесь, Лоттхен, — сказал он мягко, и, подойдя к больной, успокоительно дотронулся до ее плеча. Но Лоттхен поняла его прикосновение иначе и неожиданно обвила его шею своими нагими горячими руками.
— Поцелуйте меня, поцелуйте! — шептала она, как в бреду, — я хочу хоть на минуту узнать счастье взаимной любви… Ведь я еще никого не любила… Никого и никогда не целовала…
Ее горячие губы искали его губ. И, почти бессознательно, отдал он ей поцелуй.
— Я люблю тебя, люблю, — продолжала шептать Лоттхен, прижимаясь к нему всем своим полунагим телом.
У него начинала кружиться голова…
Рядом заплакал ребенок. Они не слышали.
Татьяна Ивановна проснулась. Надела туфли и прошла в детскую. Ей было холодно. Билось сердце от внезапного пробуждения. Поднималась досада на гувернантку, которая спит рядом и не слышит.
Успокоив испугавшуюся чего-то во сне трехлетнюю Соню, Татьяна Ивановна подошла к комнате Лоттхен и быстрым движением раскрыла дверь…
На другой день Лоттхен без памяти отправили в больницу. Татьяна Ивановна написала матери письмо в двадцать страниц. А встретив на улице Ольгу, смерила ее торжествующим взглядом.
Ольга поняла значение этого взгляда: она знала уже все.
От самого Владимира Петровича.
Через полгода Владимир Петрович встретил Лоттхен на улице. Он был в отвратительном настроении. Целую неделю не успевал, за массой служебных дел, заглянуть к Ольге. Сегодня получил от нее письмо с просьбой, вернее — требованием — прийти вечером непременно. А именно сегодня-то он и не мог: обещал идти с женой в оперу. Такое желание возникало у Татьяны Ивановны не чаще двух раз в год, и отказать ей — значило создать недели на две дома ад. Не пойти к Ольге — это похуже…
А тут еще эта Лоттхен… Да около самого Ольгиного дома.
«Три богини спорить стали», — съязвил сам над собой Владимир Петрович, — рассеянно слушая ее развязную — как будто слишком развязную — болтовню.
Лоттхен вообще изменилась. В ней было что-то неуловимо новое, что действовало на него неприятно.
Она болтала, что у нее хорошее место, в семье директора оперного театра, что ее там любят.
— Я так люблю музыку… И теперь я могу так часто ходить в оперу…
— Я тоже иду сегодня в оперу, — рассеянно сказал Владимир Петрович.
— С ней?