Собственно, это была третья сторона «проблемы Дженсена». Самая большая и самая главная. Как сказал Кевин Вудхауз, любой мотив убийцы-психопата — не мотив на самом деле, а только повод.
Главной проблемой и истоком всех прочих проблем Дженсена была его шизофрения.
Пока Дженсен был на работе, Джаред часами просиживал в интернет-кафе и в библиотеках, читая всё, что только мог отыскать об этой болезни. Несколько книг и распечаток он даже принёс домой и читал украдкой, когда ему не спалось ночами — что бывало довольно часто. Он сам не знал, что именно ищет — какая-то часть его отчаянно и нелепо надеялась, что всё-таки существует лекарство, избавление, живая вода — он не знал, что, но хоть что-нибудь, чем Дженсена можно вылечить. Книги полнились описаниями десятков методов терапии и сотен названий медикаментов, которых Джаред не мог даже выговорить, не то что запомнить, но ни одно из них не имело репутацию панацеи. Впрочем, почти во всех книгах подчёркивалось, что постоянное употребление лекарств при тяжёлых формах (а у Дженсена, без сомнения, всё было очень и очень запущено) является необходимым условием; что без этого никак. Но Дженсен не пил никаких таблеток — иначе бы Джаред заметил. Купить без рецепта их было нельзя, а если бы даже и можно, Джаред всё равно не рискнул бы заниматься самолечением — ведь от таких экспериментов Дженсену могло стать только хуже.
Хотя иногда Джаред думал, что куда уж хуже. И, как уже бывало прежде, жизнь лишний раз наглядно показывала ему, что всегда есть куда.
Когда Джаред только начинал понимать, во что вляпался, он не сознавал ещё всей глубины и сложности того положения, в которое ставит себя, решив остаться с Дженсеном. Тогда ему казалось, что самое страшное — то, что Дженсен убивает людей, и, в сущности, в любой момент может убить самого Джареда; это было тем более вероятно, что свои приступы агрессивного помешательства он совершенно не контролировал. Но даже если бы этого не было, сама по себе жизнь с человеком, страдающим шизофренией, была очень нелегка. Его замкнутость, непредсказуемость реакций и настроений, которые он подавлял так тщательно, что большую часть времени казался бесстрастным; его постоянная настороженность и неловкость; негибкость его привычек и предпочтений, доходящая иногда до ослиного упрямства; и его полная беспомощность во всём, что касалось инициативы в построении отношений — всё это было ох как непросто терпеть. Кроме того, Дженсен врал, причём так непродуманно и неуклюже, что во вранье не было никакого смысла. Было просто чудом, что его до сих пор не арестовали. Даже то, как он пытался скрыть от Джареда место своей работы — переодеваясь в форму в лифте; или то, как забыл снять ценник с только что купленной в целях маскировки одежды; и то, что он снял плащ, убивая одну из жертв, но забыл после убийства счистить кровь с рук — всё это было настолько в характере его безумия, настолько явственно отражало его рассеянную, наивную скрытность, что Джаред поражался непрофессионализму копов, которые до сих пор его не поймали.
Джаред не понимал теперь, как мог не догадаться раньше, и ещё меньше понимал, как могут не догадываться те, рядом с кем Дженсен живёт, работает, ходит по магазинам каждый Божий день. Энн Брокли говорила, правда, что он «немного чудаковатый» — но она явно не сознавало всей силы этого преуменьшения до той минуты, когда Дженсен всадил ей нож под левую грудь. Самое страшное было то, что, если не знать, со стороны действительно можно было ничего не заметить: ну, просто чуть-чуть нелюдимый парень, неразговорчивый, тихий, явно себе на уме, но в сущности безобидный. Возможно, свою роль играло и то, что Дженсен был очень хорош собой — трудно поверить, что зло и безумие может таиться внутри красивого человека. Конечно, вся история мира и все искусства предоставляют множество примеров того, как красивое снаружи оказывалось отвратительным внутри — это один из мощнейших человеческих архетипов, положенных в основу множества мифов. Но всё дело было в том, что Дженсен не был отвратителен внутри. Отвратительной была его болезнь, но не он сам. Внутри у него была красота — исстрадавшаяся пленница в тесной железной клетке, безъязыкая, слепая, глухая; всё, что было у неё — это руки и искорка света, тлевшая в окружающей темноте. И эта частичка Дженсена, эта искра жизни, теплившаяся в его больном рассудке, пыталась творить, хотела любви и мучилась стыдом и ненавистью к той клетке, в которой была заключена до конца своих дней.
Эта искра — именно она, а не тупое стремление убивать — заставила Дженсена помочь Джареду и приютить его в самом начале их отношений. И из этой искры рождались его макеты. Сперва они восхищали Джареда, потом, когда он понял, кто такой Дженсен — пугали до дрожи в кишках. Теперь, когда он вновь переменил своё отношение к Дженсену, он присмотрелся к ним повнимательнее, потому что они и были сам Дженсен, в большей степени, чем что-либо ещё.
Дженсен рассказал ему, что начал делать их, когда лечился в больнице. У больных шизофренией бывают плохие дни (иногда переходящие в плохие недели, плохие месяцы и бесконечно плохие годы), а бывают хорошие. И в один из таких хороших дней терапевт Дженсена разложила перед ним краски, кисти, картон, пластилин — целую кучу разных предметов для творчества, и предложила попробовать, что ему захочется. И тогда, рассказывал Дженсен, его как будто вдруг осенило. Он даже не раздумывал (и это было не то пустое бездумье, которое сваливалось на него в плохие дни — напротив, вполне осознанная уверенность), просто потянулся и взял картон, белый листок картона, и за пятнадцать минут склеил из него домик, изображавший ферму, на которой жил у тёти в раннем детстве. Терапевт тут же принялась расспрашивать, что это за дом и кто там живёт, и нравится ли Дженсену этот домик — куча дурацких вопросов, которых он просто не слушал, так что в конце концов терапевт вздохнула и оставила его в покое, сказав, что он может оставаться тут, сколько хочет. Дженсен остался на два часа, и с тех пор каждый день приходил в комнату арт-терапии и клеил здания из картона: школу, в которой учился до больницы, конюшню на тётиной ферме, дом девочки, которая ему нравилось. Терапевт заметила его настойчивость в этом увлечении и принесла ему каталог особняков; Дженсен просмотрел его и выбросил; но на Рождество получил в подарок большой красивый альбом с крупными, качественными фотографиями шедевров мировой архитектуры. Так всё и началось. Макеты, которые Джаред видел в коллекции Дженсена, были не всеми из тех, что он делал — только самыми любимыми, теми, в которые он вложил больше всего души и труда. Не все они были технически совершенными, кое-где, при внимательном рассмотрении, Джаред заметил потёки клея, заломы на картоне, неидеальные углы. Но всё это дышало жизнью, запертой в тесной клетке — запертой в картоне точно так же, как Дженсен был заперт в своём сумасшествии. Собственных проектов он не создавал — Джаред спросил, почему, и Дженсен тут же замкнулся. Единственным не скопированным, уникальным во всей экспозиции была та башенка на викторианском особняке, которую Джаред заметил совсем недавно. Дженсен сказал, что склеил её как-то в выходной, пока Джаред был на работе, и что это первый макет, сделанный им за последние полтора года.