Эй, эй, минуточку! Не слишком ли он торопится? Нельзя же вот так, за здорово живешь, после трехнедельного отсутствия впорхнуть в дом, рассчитывая тут же забраться в постель?
Но он, очевидно, думал, что можно, потому что уже сидел на кровати и снимал башмаки.
— Гас, — вкрадчиво сказала я, готовясь начать проповедь (ну, все, что положено говорить в таких случаях: как ты смеешь так со мной обращаться, что ты о себе возомнил, за кого ты меня принимаешь, я слишком себя уважаю (вранье), я этого так не оставлю (опять вранье), и так далее, и так далее).
— А я ему говорю, Люси: «Я всего лишь разбудил вас, а вы орете, будто я в Польшу вторгся». Так и сказал, ха-ха, я знал, что это заставит его призадуматься. Он ведь немец?
— Извини, нет. Он из Австрии. »
— А, это одно и то же. Все они здоровенные, белобрысые и все время едят сосиски.
Затем взгляд его блуждающих, воспаленных глаз остановился на мне, словно он увидел меня впервые с тех пор, как ввалился.
— Люси! Милая моя Люси, какая же ты красивая!
Он вскочил, подбежал ко мне, и его запах разбудил во мне такое томление, такую страсть, что я сама удивилась.
— Ммммм, Люси, я так скучал по тебе!
Он потерся носом о мою шею, запустил руку под пижамную куртку, и прикосновение его руки к моей обнаженной коже заставило меня содрогнуться от желания, мирно дремавшего все эти три недели, но я колоссальным усилием воли совладала с собой и отпрянула.
— Люси, детка, — бормотал он, возобновляя свои поползновения, — мы никогда больше не должны расставаться.
Крепко обняв меня за талию одной рукой, другой он начал проворно расстегивать пуговицы моей пижамной куртки. Я сопротивлялась, пытаясь запахнуться, но уже только для очистки совести.
Я ничего не могла с собой поделать: он был слишком сексуальный. Красивый, опасный, бесчестный. И пахло от него так замечательно: Гасом.
— Гас! — возмутилась я, когда он попытался снять с меня пижаму. — Ты не звонил мне три неде…
— Знаю, Люси, прости меня, Люси, — не оставляя попыток раздеть меня, зачастил он, — но, поверь, я ни минуты не хотел, чтобы так вышло. Боже, как ты прекрасна!
— Между прочим, я имею право на объяснение, — сказала я, упираясь изо всех сил, потому что он уже тащил меня в постель.
— Конечно, Люси, конечно, имеешь, — торопливо соглашался он, одновременно пытаясь завалить меня на кровать, — но, может, до утра объяснение подождет?
— Гас, ты даешь мне честное слово, что оправдание у тебя есть и что утром я его услышу?
— Да, — выпалил он, проникновенно глядя мне в глаза и в то же время пытаясь стянуть с меня пижамные штаны. — Утром можешь сказать мне все, что обо мне думаешь. Можешь даже довести меня до слез.
И мы легли.
Я помнила слова Карен, но согласиться с нею не могла. У меня не было ощущения, что меня используют. Мне хотелось, чтобы Гас хотел меня. Это доказывало, что он еще неравнодушен ко мне, что он меня не забыл, что хоть он и шатался три недели невесть где, моей вины в том нет.
Воспитательную акцию я решила отложить до утра, так что без дальнейших колебаний дала волю своим желаниям, и мы с Гасом занялись тем, чего он так добивался. Правда, я успела забыть его манеру кончать, едва начав, так что наша близость завершилась в рекордные сроки. Как и прежде, Гасу хватило пары минут, что высвобождало массу времени для объяснений, но он предпочел уснуть немедленно. А потом, хоть и не сразу, заснула и я.
48
Наутро Гас был ничуть не более расположен выслушивать мои увещевания, чем накануне.
Принимая во внимание степень его опьянения минувшей ночью, он был на удивление полон сил. По идее, сейчас ему, как всякому нормальному человеку, полагалось валяться навзничь, жалобно просить воды, клясться никогда больше не пить, а он вместо этого легко проснулся с восходом солнца и с аппетитом грыз печенье. Когда принесли почту, выскочил за ней в прихожую, а потом, громко шурша, принялся вскрывать конверты, предназначавшиеся мне, и сообщать мне, что там.
— Молодец, Люси, умница, — явно гордясь мною, заметил он. — Рад видеть, что ты должна этим скрягам из «Визы» такую кучу денег. Теперь остается только сменить адрес, а им ни гугу.
Я лежала в постели и вяло мечтала, чтобы он затих. Или, по крайней мере, перестал напоминать мне, как много я должна.
— А что там у тебя с «Рассел и Бромли»? — спросил он. — Опять те же проблемы?
— Да.
Если быть точной, у них я купила в кредит черные замшевые ботфорты и очень сексуальные босоножки из змеиной кожи. Но сейчас речь о другом.
— Послушай, Гас! — начала я, стараясь привлечь его внимание решительным тоном. — Мы должны…
— Люси, а это как? — Он помахал передо мной конвертом. — По-моему, там банковское извещение Карен. Интересно, да? Может, заглянем?
Боже, какое искушение! Мы с Шарлоттой подозревали, что Карен сорит деньгами, как миллионерша, и мне ужасно хотелось хоть одним глазком заглянуть в ее счета.
Но дело прежде всего.
— Оставь в покое почту Карен, Гас, — снова завела я. — Вчера ночью ты сказал, что у тебя есть уважительная причина и что…
— Люси, можно я приму душ? — перебил он. — Боюсь, я несколько несвеж.
Он поднял руку, сунул нос себе под мышку и брезгливо поморщился.
— Ффуу! Я воняю, следовательно, я существую.
А по-моему, он пах замечательно.
— Душ принять успеешь и потом. Дай мне этот конверт.
— Но можно отпарить над чайником, и она даже не догадается…
Мне стало очевидно, что, несмотря на все свои вчерашние пылкие обещания, он не намерен ничего мне объяснять.
А я была так счастлива его возвращением, что не хотела отпугивать его, вынуждая к извинениям и объяснениям.
Но в то же время он должен понять, что плохое обращение со мной ему с рук не сойдет.
Разумеется, он уже плохо обошелся со мною, и это уже сошло ему с рук, но мне надо было, по крайней мере, выразить ему свое недовольство, повести себя так, будто я себя уважаю, в надежде на то, что, хотя саму себя не обманешь, удастся обмануть его.
Надо попытаться вовлечь его в серьезный разговор, причем сделать это так тонко и незаметно, чтобы он толком не понял, что происходит.
Он не пойдет мне навстречу, если я сразу же осыплю его градом упреков.
Придется мне быть очень, очень мягкой внешне, но ни на йоту не отступать от намеченного плана.
Я обернулась к Гасу, который, растянувшись на кровати, читал уведомление из моего банка об отчислениях в пенсионный фонд, и сказала:
— Гас, я хотела бы с тобой поговорить.
Я очень старалась придать своему тону приятную твердость или, если не получится, хотя бы твердую приятность.
Однако с твердостью я, видимо, переборщила, потому что он только фыркнул: «Фу-ты, ну-ты» и сделал соответствующее лицо. Затем вскочил с кровати и, съежившись, забился в щель между шкафом и стеной.
— Боюуусь!
— Перестань, Гас, бояться нечего.
— Я не боюсь. Я боюуусь!
— Ладно, ладно. Все равно нечего.
Но он решительно не желал принимать меня всерьез. То и дело из-за шкафа высовывалась его лохматая, кудрявая голова, я ловила на себе озорной взгляд зеленых глаз, потом он опять прятался, и из угла доносилось бормотание:
— Прячусь, замуровываюсь, исчезаю! Ой, пропал я! Ой, сейчас она из меня котлету сделает!
Затем начал напевать песенку о том, что когда он боится, то надо напиться и сделать вид, что он очень храбрится, тогда никому не дано усомниться, что он не боится, а он БОИТСЯ!
— Гас, вылезай, пожалуйста, бояться совершенно нечего.
Я сделала попытку рассмеяться, чтобы показать ему, как благодушно настроена, но сохранять спокойствие было тяжко. Так и хотелось на него наорать.
— Вылезай, Гас, я не кусаюсь, ты же знаешь.
— Единственное, чего мне следует бояться, это сам страх, так? — спросил голос из-за шкафа.
— Так, — кивнула я.
— Но, Люси, проблема в том, — продолжал голос, — что я действительно ужасно боюсь страха.