Я даже представить себе не могла, куда мы катимся, и впервые в жизни стала бояться потерять работу. Причем бояться не в шутку, а всерьез.
Все переменилось: теперь мне нужно было кормить не только себя, и я вдруг поняла, почему во время венчания в церкви говорят: «Пока долги не разлучат нас».
Правда, папа мне, разумеется, не муж.
Очень легко быть щедрой, когда денег много. Я никогда не думала, что буду чего-нибудь жалеть для папы. Что ради него не сниму с себя последнюю блузку с лайкрой.
Но жизнь изменила мои представления о деньгах. Когда их перестало хватать, я начала злиться, что приходится отдавать сколько-то ему. А он, как нарочно, каждое утро ловил меня, невыспавшуюся и злую, перед самым выходом и просил: «Люси, детка, ты не оставила бы мне на столе сколько можешь? Десятки хватит».
Я злилась из-за постоянной тревоги. Злилась из-за необходимости просить заплатить мне вперед. Злилась оттого, что на себя денег уже не оставалось.
Я ненавидела то, что делала со мной бедность: я стала мелочной, следила за каждым куском, что он съедал. И за тем, что не съедал, тоже. Если я взяла на себя труд купить продукты и приготовить ему обед, он мог бы, по крайней мере, съесть его, злилась я.
Раз в две недели папа получал пособие по безработице, но куда девались эти деньги, я не знала. Хозяйство я вела только на свои. Хоть бы пакет молока купил сам, думала я в бессильной ярости.
Я не встречалась ни с кем из своих прежних знакомых: мне не хватало времени, потому что после работы я неслась домой — к отцу. Карен и Шарлотта наперебой обещали приехать в гости, но по их тону я понимала, что добраться до меня для них все равно что поехать в другую страну. Когда я поняла, что они не приедут, то не испытала ничего, кроме облегчения: я не смогла бы целых два часа делать вид, что счастлива.
По Гасу я скучала ужасно, фантазировала, как он придет и спасет меня, но, пока живу в Эксбридже, надеяться на случайную встречу на улице не приходилось.
Единственный из моей прежней жизни, кого я видела, был Дэниэл. Он то и дело «заходил на огонек», чего я терпеть не могла.
Всякий раз, открывая ему дверь, я сначала вспоминала, какой он высокий, красивый и притягательный, а потом думала о том вечере, когда предложила ему себя, а он отказался лечь со мной в постель, и сгорала со стыда.
Кроме того, как будто всего этого мало, он постоянно задавал глупые вопросы.
«Почему у тебя всегда такой усталый вид?» или «Как, ты опять в прачечную?» или «Почему у тебя все сковородки черные?» «Чем тебе помочь?» — без конца спрашивал он, а мне гордость не позволяла рассказать, как плохи дела с папой.
Я только говорила: «Уходи, Дэниэл, нечего тебе здесь делать».
И с деньгами становилось все хуже и хуже.
Было бы разумно отказаться от квартиры на Лэдброк-гров: с какой радости, в конце концов, я должна платить за комнату, в которой не живу? Но я вдруг поняла, что не хочу отказываться; более того, прихожу в ужас при мысли, что придется это сделать. Квартира была последней ниточкой, связывавшей меня с моей прежней жизнью. Если не станет и ее, значит, я никогда уже не вернусь и проторчу в Эксбридже до смерти.
70
В конце концов от отчаяния я пошла на прием к нашему участковому терапевту, тому самому доктору Торнтону, что много лет назад прописывал мне таблетки от депрессии.
Формально я хотела спросить у него совета насчет папиных маленьких проблем, но на самом деле то был самый обычный вопль о помощи. Видимо, я надеялась услышать от знающего человека, что та горькая правда, которая открылась мне, все-таки правдой не является.
Идти к доктору Торнтону мне смертельно не хотелось, и не только из-за того, что он давно выжил из ума от старости. Я знала, он считает всех в нашей семье ненормальными. Ему уже приходилось лечить меня от депрессии. К тому же Питер лет в пятнадцать откопал где-то медицинскую энциклопедию и свято уверовал в то, что страдает всеми болезнями, о которых прочел. Мама каждый божий день таскала его в больницу по мере того, как он со страстью истого ипохондрика в алфавитном порядке находил у себя один недуг за другим, демонстрируя симптомы абсцессов, агорафобии, акне, болезни Альцгеймера, ангины и афтозного стоматита, пока, наконец, кто-то не приструнил его. Даже акне, или, проще говоря, юношеские прыщи, оказались ненастоящими. Хотя агорафобия, пожалуй, была: после крупного разговора с мамой он некоторое время вообще не выходил из дому.
Народу в приемной было, как перед Страшным судом: люди буквально сидели друг у друга на головах. Дети дрались, мамаши на них орали, старички надрывно кашляли.
Когда наконец меня удостоили аудиенции у Его Целительской светлости, он полулежал за столом, измученный и сердитый, готовясь немедленно выписать очередной рецепт.
— Чем могу служить, Люси? — устало спросил он.
Я знала, что это значит на самом деле: «Помню тебя, ты одна из этих чокнутых Салливанов. Так что? Опять у вас кто-то спятил?»
— Я не из-за себя пришла, — неуверенно начала я.
Он тут же заинтересовался и с надеждой спросил:
— Из-за подруги?
— Вроде того, — согласилась я.
— Она думает, что беременна? — продолжал доктор Торн-тон. — Угадал?
— Нет, вовсе не…
— Таинственное недомогание? — нетерпеливо перебил он.
— Нет, ничего подобного…
— Болезненные месячные?
— Нет…
— Уплотнения в груди?
— Нет, — чуть не рассмеялась я. — Правда, ко мне это отношения не имеет. Я пришла из-за отца.
— Ах, вон что, — раздраженно буркнул он. — Ну, а сам он где? Нельзя же осмотреть пациента заочно. Я виртуальных диагнозов не ставлю.
— Простите, что?..
— Надоело, — взорвался он. — Надоели эти мобильные телефоны, Интернеты, компьютерные игры, виртуальные сражения. Никто из вас не хочет делать ничего настоящего!
— Э-э-э, — проблеяла я, от шока не зная, как ответить на этот выпад против технического прогресса. Пожалуй, с нашей последней встречи доктор Торнтон стал еще эксцентричнее.
— Все вы думаете, что ничего делать не надо, — громко продолжал он. Лицо у него побагровело. — Думаете, можно сидеть дома среди модемов и компьютеров и считать, что живете и вовсе не обязательно отрывать от кресла ленивую задницу, чтобы вступить в контакт с себе подобными. Посылаете мне ваши симптомы электронной почтой, верно?
Врач, исцелися сам, подумала я. Мне казалось, доктор Торнтон сходит с ума.
Потом его боевой пыл угас столь же внезапно, как и разгорелся.
— Так что там у твоего отца? — опять сникнув за столом, вздохнул он.
— Мне не очень ловко об этом говорить, — застеснялась я.
— Почему?
— Ну, он сам не считает, что у него проблемы со здоровьем… — издалека начала я.
— Если он сам не считает себя больным, а ты с ним не согласна, то проблемы у тебя, а не у него, — оборвал меня доктор Торнтон.
— Нет, послушайте, вы не поняли…
— Отлично понял, — перебил он. — У Джемси Салливана все в порядке. Если бросит пить, будет как новенький. А может, и не будет, — добавил он, будто споря с самим собою. — Одному богу известно, что у него творится с печенью. Если она еще есть.
— Но…
— Люси, ты отнимаешь у меня время. Там, за дверью, полно больных — настоящих больных, которым нужна моя помощь. А я, вместо того чтобы заниматься ими, вынужден отбиваться от женщин из семьи Салливан, которые ищут лекарство для человека, твердо решившего допиться до смерти.
— Каких еще женщин из семьи Салливан? — спросила я.
— Тебя. Твоей мамы. Она отсюда не вылезает.
— Правда? — удивилась я.
— Ну, пожалуй, если уж к слову пришлось, уже несколько дней я ее не видел. Она, что ли, прислала тебя?
— Гм, нет…
— Почему? — насторожился он. — В чем дело?
— Она бросила папу, — ожидая сочувствия, сказала я.
Но он только рассмеялся. Или закашлялся. Он вообще вел себя довольно странно.