Ноги Деда подкосились, и он больно ткнулся коленями в эти чёрные узлы.
— Погоди уходить! — горячо и исступлённо зашептал он. — Да, я ни разу не позаботился о тебе за последние годы. Но ты ведь знаешь, что после смерти Эйлин моя душа окаменела так же, как эта земля. Что сыновья? Ты же знаешь их. Это не утешение старости, а соль на мои раны… Не уходи, старина! Пожалей меня, слышишь, спрячь свои корни. Без тебя я останусь совсем одиноким. Погоди уходить. Я сейчас напою тебя…
Дед бросился к электронасосу, но тот железно постучал, повздыхал и не обронил ни капли. Тогда он схватил ведро и побежал через дорогу, через запущенный сад к общественному колодцу, который вырыли, наверное, ещё первые пионеры-поселенцы. Он носил и носил воду, забыв об усталости, о том, что на дворе уже ночь. Сначала для ЗАВЕТНОГО ДЕРЕВА, потом другим деревьям, поливал пыльные кусты и полузасохшие цветы. Несколько раз Дед спотыкался, чуть было не упал. Проворчал сердито, ни к кому не обращаясь:
— Мы, кажется, начинаем понимать, что к чему. Чёрт побери! Я, например, многое понял…
Уснул Дед только под утро. На траве, под своим ЗАВЕТНЫМ ДЕРЕВОМ. Он лежал — неуклюжий, усталый и улыбался во сне. Может, потому, что солнце уже было высоко, а его лицо холодила спокойная густая тень.